Схема рисует нам двунаправленное движение, наподобие качелей. С одной стороны, субъект завоевывает реальность — завоевывает по мере того, как та принимает на одном из своих пределов виртуальную форму образа тела. С другой же, соответственно, вводя в поле своего опыта ирреальные элементы означающего, он расширяет поле этого опыта до нормальных для человеческого субъекта масштабов.
Схемой этой следует пользоваться постоянно. Не опираясь на нее, вы сами не заметите как безнадежно запутаетесь и обречены будете вечно попадать пальцем в небо, принимая идеализацию за идентификацию, иллюзию за образ, смешивая друг с другом самые различные и далеко не равнозначные друг другу явления, о которых нам еще придется в дальнейшем, к этой схеме вернувшись, поговорить.
Совершенно ясно, к примеру, что представление наше о таком явлении, как бред, легко поверяется очевидной на этой схеме структурой. Бред — это явление, которое, хотя и заслуживает названия регрессивного, но отнюдь не в смысле воспроизведения какого-то предшествующего состояния, что было бы преувеличением. Представление, будто ребенок живет в мире бреда (а именно такое представление кляйновской концепцией, похоже, молчаливо предполагается) является навряд ли приемлемым — по той простой причине, что в то время как предпосылки кляйновской концепции требуют обязательного наличия психологической фазы развития, мы не находим у ребенка и следа какого-то опыта, который бы это переходное психотическое состояние демонстрировал.
И наоборот, очень четкая концепция бреда выстраивается в случае, если мы рассматриваем его в плане регрессии не генетической, а структуральной — регрессии, которую на схеме нашей легко проиллюстрировать движением, обратным по отношению к тому, что представлено на ней двумя стрелками. Вторжение образа тела в мир объектов в бреду типа шреберовского совершенно неоспоримо. Что же касается феноменов означающего, то они, наоборот, группируются вокруг Я, так что единственной опорой субъекта в качестве Я остается непрерывная сеть вербальных галлюцинаций на исходные позиции, с которых формирование его мира и его реальности начиналось.
Посмотрим, к чему мы сегодня шли. А шли мы к тому, чтобы уяснить для себя смысл вопроса, который мы ставим в отношении объекта.
Вопрос об объекте является для нас, аналитиков, фундаментальным. Именно с ним сталкиваемся мы постоянно, и другого дела, как заниматься им, у нас нет. Суть этого вопроса следующая: каковы истоки иллюзорного объекта и его происхождение? Речь идет о том, можем ли мы ограничиться представлением о его иллюзорности, вправе ли мы опираться лишь на категории воображаемого.
Нет, отвечаю я, это невозможно. Иллюзорный объект известен испокон веку, с тех пор как завелись философы, люди мыслящие, которые пытаются выразить то, в чем состоит повседневный опыт людей. Иллюзорный объект этот — о нем говорят уже давно, и это не что иное, как покрывало майи. Мы отлично знаем, что сексуальная потребность служит целям, которые выходят за пределы того, что нужно субъекту. Для этого ждать Фрейда не стоило — уже Шопенгауэр, да и многие до него, сумели разглядеть хитрость природы, заключающуюся в том, что, целуя полюбившуюся ему женщину, субъект просто-напросто подчиняется необходимости продолжения рода.
То, что объект, в особенности объект сексуальной потребности, носит, по сути своей, характер воображаемый, признано уже давно. Тот факт, что субъект, как правило, чувствует интерес лишь к женской особи собственной породы действительно напоминает расставленную природой ловушку, но это еще не продвигает нас ни на шаг в понимании другого, не менее важного между тем факта — того факта, что какая-нибудь дамская туфелька может вдруг оказаться предметом, который и провоцирует в мужчине взрыв той энергии, которая считается предназначенной для продолжения рода. Вся проблема именно в этом.
И разрешится она не раньше, чем мы обратим внимание, что иллюзорный объект — как бы обманчив он ни был, какой бы хитро устроенной природной ловушкой он вам ни представлялся, — никогда не выполняет своей функции в жизни человеческого существа в качестве образа. А выполняет он их в качестве означающего элемента, включенного в означающую цепочку.
Занятие наше, которое подходит теперь к концу, оказалось, похоже, чрезмерно абстрактным. Я прошу у вас за это извинения, но должен сказать при этом, что если бы мы не расставили наши термины на свои места, нам так никогда и не удалось бы понять, что находится здесь, а что там, что я говорю, а что я не говорю, что говорю я, чтобы возразить другим, а что говорят эти другие сами, говорят в простоте душевной, сами своих противоречий не замечая. Без знания функции, которую объект этот — будь он фетиш или же нет — выполняет, как и без знания самого инструментария перверсии, нам будет в дальнейшем не обойтись.
Не знаю, о чем нужно думать, чтобы довольствоваться, например, такими терминами, как мазохизм и садизм, и связанными с ними замечательными соображениями об этапах, инстинктах, о наличии некоей движущей нами потребности в агрессии — и все это ради простого генитального соития! Но почему тогда, скажите пожалуйста, в садизме этом и этом мазохизме тот факт, скажем, что вас побили (есть, конечно, у садизма и мазохизма и другие проявления), причем побили именно тростью или чем-нибудь ей аналогичным, — почему именно этот факт приобретает решающее значение? Стоит ли преуменьшать значение в человеческой сексуальности того элемента, который называют обычно — символически, обобщенно, уклончиво — хлыстом? Здесь есть, по крайней мере, о чем задуматься.
Олдос Хаксли рисует мир будущего, где инстинкт продолжения рода будет отрегулирован так замечательно, что зародышей, предварительно отобрав тех из них, что способны будут обеспечивать размножение наилучшим образом, станут просто растить в бутылках. Все в этом мире идет хорошо и население полностью удовлетворено. Хаксли, в силу личных своих пристрастий, объявляет этот мир скучным. Мы оставляем на сей счет свое мнение при себе, но интересно то, что предаваясь на счет будущего фантазиям, которым мы, со своей стороны, никакого значения не придаем, он возрождает мир, и ему, и нам уже прекрасно известный — известный посредством персонажа весьма своеобразного: девушки, демонстрирующей свою потребность быть выпоротой. Ему, без сомнения, представляется, что есть в этом что-то такое, что тесно связано с самим способом существования человека в мире.
Я просто вам на это указываю. То, что доступно романисту, который, естественно, в жизни пола мало-мальски разбирается, должно, по меньшей мере, привлечь и наше внимание, внимание аналитиков.
В истории аналитической концепции извращения существовал поворотный пункт. Чтобы разделаться с представлением, будто извращение является просто-напросто заявляющим о себе внезапно влечением, то есть явлением, противоположным неврозу, аналитики дожидались взмаха дирижерской палочки, то есть того момента, когда появилась работа Фрейда EinKindwirdgeschlagen - текст совершенства столь безупречного, что все написанное на эту тему впоследствии оказывалось лишь разменной монетой. Именно анализ фантазма, хлыста, Фрейдом в этой работе проделанный, вскрывает подлинную аналитическую диалектику извращения. Это последнее уже не выступает здесь как непосредственное проявление влечения, а оказывается включенной в диалектический контекст не менее тонкий, сложный, богатый компромиссами и двусмысленный, нежели контекст невроза.
Извращения не следует, таким образом, относить к категории инстинктов и влечений — артикулировать их необходимо, пользуясь языком собственных их деталей, собственного материала, собственного (произнесем, наконец, это слово) означающего. К тому же, всякий раз, когда вы с извращением имеете дело, заблуждением было бы не видеть, насколько прочно связано оно по сути своей с канвой фабулы, всегда готовой к трансформации, изменению, развитию, обогащению. В некоторых случаях опыт показывает, что извращение находится в тесном, буквально химическом соединении с появлением, исчезновением и любым компенсаторном проявлении фобии. Эта последняя тоже имеет, разумеется, свою лицевую и оборотную сторону, но в данном случае речь у нас идет о другом — о соединении двух систем, которые, складываясь в единое составное целое, друг друга компенсируют и друг с другом в своем действии перемежаются. Именно это побуждает нас артикулировать влечение на языке другой области, нежели область природной склонности.
Я особо обращаю ваше внимание на то, что, хотя первоначально речь идет об объекте, элементы самой перверсии и материал ее согласуются с означающим.
Что я хочу этим сказать? Перед нами объект — тот первоначальный объект, который и останется во всей дальнейшей жизни субъекта господствующим. Перед нами ряд воображаемых элементов, которые играют кристаллизующую роль — и, в первую очередь, весь материал телесного аппарата, конечности тела, связь субъекта с господством над ними, целостный образ. Но все дело в том, что объект этот облечен функцией означающего.
