утрачено навсегда. (Хотя умом он понимает, что это не так, это слабо влияет на его чувства.) Следовательно, он должен сократить половые сношения до минимума, чтобы терять только минимум спермы. Я знал немалое количество людей, которые разработали целую систему, чтобы достигнуть оптимального компромисса между требованием сбережения спермы и сохранения «здоровья», которое, как они думали, требует определенного объема сексуальной активности. (Этот комплекс иногда является причиной мужской импотенции.)
По той же логике скряга стремится сберечь слова, чувства и мысли. Он не хочет тратить энергию на мышление или чувствование; ведь эта энергия нужна ему для решения необходимых и неизбежных жизненных задач. Он остается холодным и безразличным к радостям и горестям других – даже к своим собственным. Жизненный опыт ему заменяет память прошлых переживаний. Эти воспоминания являются его драгоценностью, и часто он мысленно их перебирает, словно считает свои деньги, свой скот или акции. Фактически память о прошлых чувствах или эпизодах является единственной формой, в которой он соприкасается со своим собственным опытом. Он мало чувствует, но сентиментален; сентиментальность используется здесь в смысле «бесчувственное чувство», это мысль или мечта о чувстве, а не чувство, которое реально испытывают. Хорошо известным фактом является то, что многие собственнически настроенные, холодные и даже жестокие люди (и все они, вместе взятые), которых не трогает реальное человеческое страдание, могут лить слезы, когда увидят в кино созвездия, которые помнят из собственного детства или о которых мечтают.
* * *
До сих пор мы игнорировали различия между объектами собственности вместе с соответствующей разницей в опыте владения ими. Возможно, наиболее важное различие существует между неживыми и живыми объектами. Неживые объекты – деньги, земля, украшения – не противостоят их владельцам. Противодействие может исходить только от общественных и политических сил, которые угрожают надежному и безопасному владению собственностью. Наиболее важной гарантией такого рода безопасности являются закон и использование государством силы, которое придает ему эффективность. Те, чье внутреннее ощущение безопасности в целом опирается на собственность, с неизбежностью консервативны и являются страстными оппонентами движений, которые хотят сократить монополию государства на применение силы.
Для тех, чья безопасность зависит от владения живыми существами, в особенности людьми, ситуация более сложная. Они тоже зависят от способности государства «обеспечивать выполнение» законов, но также сталкиваются с сопротивлением людей тому, что ими владеют, превращают в вещь, которую можно иметь и контролировать. Это утверждение некоторые могут поставить под вопрос, указав на тот факт, что миллионы людей удовлетворены тем, что ими правят, в сущности предпочитая контроль свободе. В своей работе «Бегство от свободы» (1941) я сам попытался указать на этот «страх свободы» и притягательность несвободы. Но это кажущееся противоречие не является неразрешимым. Быть свободным за счет безопасности – подобная идея пугает любого, кто не набрался смелости для авантюры бытия. Он желает отказаться от своей свободы, если принуждение над ним выглядит не-принуждением, если контролер похож на великодушного отца, если человек чувствует, что он не вещь, а любимое дитя. Но там, где эта маскировка не используется и объект собственности осознает, что с ним происходит, его первая реакция состоит в сопротивлении во всех формах и всеми средствами. Ребенок сопротивляется оружием беспомощных: саботажем и обструкцией, его специфическое оружие состоит в ночном недержании мочи, запорах, вспышках агрессии и т. д. Беспомощные классы тоже иногда отвечают саботажем или работой спустя рукава, но, как показывает история, зачастую сопротивление переходит в открытые восстания и революции, которые являются родовыми схватками нового развития.
Какую бы форму ни принимала борьба против господства, она оказывает сильное влияние и на того, кто хочет властвовать. У него должно быть развито страстное стремление к власти над другими, и это стремление становится манией, всепоглощающей страстью. Попытка владеть людьми («иметь» их) неизбежно ведет к развитию садизма, одной из самых уродливых и наиболее извращенных страстей.
Последним объектом обладания является обладание самим собой. «Я обладаю собой» означает, что я наполнен собой, я являюсь тем, что имею, и имею то, чем являюсь. Правильное представление об этом типе личности заключено в том, что он – полнейший нарцисс. Он наполнен только собой, он трансформирует весь мир в нечто такое, чем он владеет. Его ничто и никто, кроме себя, не интересует, за исключением объектов, которые можно включить в сферу его собственности.
* * *
Способ познания, который фундаментально подобен обладанию, – это потребление. И здесь мы также можем с легкостью различить функциональное (рациональное) и нефункциональное (нерациональное) потребление.
Если я ем потому, что голод указывает на потребность моего тела в пище, или потому, что я хочу насладиться едой, тогда прием пищи является для меня функциональным и рациональным [80] в том смысле, что он обслуживает здоровое функционирование моего организма, включая мой развитой вкус. Но если я объедаюсь от жадности, из-за депрессии или чувства тревоги, такой прием пищи нерационален. Он вреден и не способствует мне ни в физиологическом, ни в умственном отношении. Это справедливо для всех видов потребления, корни которых лежат в алчности и которые имеют навязчивый характер: скупости, наркомании, сегодняшнего потребительства, в том числе сексуального. То, что сегодня кажется доставляющей величайшее удовольствие сексуальной страстью, на самом деле лишь проявление алчности, попытка сожрать друг друга. Это попытка двух людей или одного из них полностью завладеть другим. Люди иногда описывают свой наиболее страстный сексуальный опыт словами типа «мы набросились друг на друга». Это действительно так – они набрасываются друг на друга словно голодные волки, и здесь преобладает агрессивный собственнический инстинкт, а не радость, не говоря уже о любви.
Наполнение себя людьми, пищей или чем-то еще является более архаичной формой собственности и обладания. В последнем случае объект, которым я владею, все же можно отнять у меня превосходящей силой, обманом и т. д. Соответственно мне нужна такая общественная ситуация, которая гарантирует мое право собственности.
Если я интроецирую объект, который хочу сохранить, ему не грозит никакое вмешательство. Никто не может отнять у меня то, что я проглотил. Этот первый тип владения можно ясно увидеть, наблюдая за детскими попытками тянуть все в рот. Для младенца это первый способ безопасного обладания. Но, конечно, если говорить о физических объектах, то метод интроекции чрезвычайно ограничен; строго говоря, его можно применять только к объектам, которые съедобны и не вредят организму. Возможно, в этом заключается один из корней каннибализма: если я верю, что тело человека, особенно сильного и храброго мужчины, дает мне силу, то поедание его будет древним эквивалентом покупки раба.
Но существует и другой вид потребления, для
