лучшие, потому что дочь явно не ощущала отеческой заботы. Когда отец злился, он выходил из себя и орал, что она – избалованная эгоистка. Из-за этого дочь боялась обращаться к нему, когда ей было что‑то нужно. Такая динамика еще более усилилась после смерти члена семьи. Родители так страдали из-за этого, что совершенно позабыли о том, что дочери тоже нужно помочь пережить горе. Когда дочь пыталась выразить тревогу или печаль, родители отвергали ее чувства, твердя, что она слишком драматизирует, и уверяя, что их боль куда сильнее.
Поначалу дочь вела себя очень сдержанно и осторожно. Но под руководством доктора Хэма она начала плакать, голос ее задрожал. Она отпустила лавину гнева и печали – эти чувства накапливались годами, не находя выхода.
– У тебя все было в порядке, а у меня нет. Мне было плохо, потому что я носила в себе твою боль. С кем я могла поговорить? Кто‑то был со мной рядом? Никого!.. Меня никто не обнимал, не защищал… Я была слишком занята тем, что слушала тебя. Это невыносимо – ведь я знала, что ты хочешь защитить меня… но когда мне было это нужно… где ты был, черт побери?!
Сначала отец защищался. Он не помнил, чтобы говорил такое, о чем рассказывала дочь. Откуда ему было знать, что ей нужно, если она к нему не приходила? Он же не телепат! Как же мне это знакомо! У меня самой были сотни подобных разговоров с отцом.
Но под напором девушки и доктора Хэма отец постепенно стал понимать, что облажался. Броня обороны треснула, и он сам погрузился в отчаяние.
– Я так облажался в этих отношениях, – безнадежно пробормотал он. – Я набрасывался на нее, хотя не должен был. У меня нет никакого контроля. А ведь я всего лишь хотел быть хорошим отцом. – Повисла долгая пауза, потом с мучительной болью отец произнес: – Но я не смог.
И это было знакомо. Иногда во время наших разговоров мы тоже доходили до такой точки, и отец начинал плакать. Тогда я чувствовала, что он начинает меня понимать, но это не приносило удовлетворения. Он начинал ненавидеть себя, и мне приходилось утешать его, становясь родителем для него. Сознавать это было неприятно, но я заметила кое-что еще. Нечто иное и еще более тяжкое.
Я узнавала себя не только в дочери – но и в отце тоже. Я чертовски облажалась в отношениях. Этот мужчина полностью погрузился в ненависть к себе и занялся самобичеванием. Это была я, сидящая на тротуаре и твердящая, что хочу умереть, тогда как нужно было решать возникшую проблему. Слушая эту запись, я непроизвольно начала грызть ногти.
К счастью, доктор Хэм быстро пресек подобные настроения.
– Почему вы так реагируете? – с характерной прямотой перебил он отца, хотя голос его был мягким и теплым. – Как ваша реакция связана с дочерью? Вы не настроились на нее. Не следует заходить так далеко. Печаль из-за произошедшего естественна, но не следует говорить, что вы – плохой отец.
Тут вступила дочь:
– Я боюсь, что мои слова ты воспринимаешь примерно так: «Я облажался. Я хуже всех». Это уводит во мрак, ведет к негативному внутреннему разговору. Я буквально слышу, как внутренний голос твердит тебе: «Ты неудачник, ты плохой!» А я не хочу этого… нет! Черт! НЕТ! – Девушка ударила кулаком по столу. – Ты не такой! Просто у тебя пока что не получилось. Я не хочу причинять тебе боль. Я хочу мотивировать тебя.
Я не верила, что отец сумеет разумно отреагировать на эти слова. Похоже, в это никто не верил. Дочь признала, что не может даже смотреть на отца. Доктор Хэм не знал, как направить его, не причинив новой боли.
– Думаю, вы должны дать выход ее боли и сосредоточить на ней все внимание. Я не знаю, как это сделать… Нужно, чтобы ваше сердце целиком и полностью восприняло ее опыт, – сказал он, но я чувствовала, что он сильно нервничает.
Все понимали, что сегодня дочь не получит то, что ей нужно.
И вдруг, когда все ожидали этого меньше всего, отца направил сам Бог. Голос его изменился – из медлительного и полного страха он стал… глубоким.
– Я чувствую, что очень сильно люблю ее, – сказал он.
Голос мужчины все еще дрожал, но не от страха и не от желания сказать то, чего от него ожидают. Он просто не мог подобрать слова, чтобы выразить всю полноту любви.
– Я жду, чтобы она посмотрела на меня, – радостно произнес он.
Он не обижался, что дочь не хочет смотреть ему в глаза. Он улыбался в присутствии любимой дочери. На него снизошла благодать.
– Больше всего сейчас мне хочется обнять тебя. Я здесь. Я здесь с тобой. Я хочу обнять тебя. И сделать все, чего ты хочешь.
Дело было не в словах. Ледяное отчуждение разбили не слова, но сам тон отцовского голоса. Огонь вспыхнул. Гнев дочери растаял. Она кинулась в объятия отца. Они обнялись и заплакали. Я слышала приглушенные рыдания. Хотя слов было сказано немного, но исцеление произошло.
– Это были правильные слова, – с гордостью подтвердил доктор Хэм.
Я закрыла ролик. Мне представилось, как Энн Салливан подставляет руку Хелен Келлер под струю воды и пишет пальцем на ее ладони: В-О-Д-А. Эта аудиозапись стала для меня настоящим крещением. Она открыл мне шокирующую истину:
Наказание не работает.
Меня учили, что наказание и упреки – это логичные и необходимые реакции на любой промах. Польза наказания в том, что оно сдерживает мои дикие и ужасные естественные склонности. Упреки должны сделать меня лучше. «Справедливость – вот надежнейший оплот правильного управления» – а справедливость требует, чтобы люди платили за свои ошибки. Когда что‑то идет не так, это чья‑то вина. И нужны упреки. Нужно причинять боль.
Теперь я знала, что ошибалась. От наказания никому не становится лучше. Это все только усугубляет.
Самобичевание отца не принесло ему прощения дочери. И не выбило из него его грехи. Наоборот, он отдалился от семьи и заперся в темнице ненависти к себе. В этой темнице он не мог услышать потребностей дочери. И не мог дать ей то, о чем она просила. Он терзался только стыдом и болью. А это не позволяло ему ничего изменить – он не мог исцелить свои отношения с дочерью.
Наказания не могли вернуть Уиллоу, Джереми или других детей из Мотт-Хейвен в круг друзей. Наказание исключает и вычеркивает. Рушит отношения и общность.
Когда я была маленькой, мама постоянно спрашивала:
