Наконец, третья и, пожалуй, самая главная причина, ведущая к чрезмерному и поэтому должному сближению «орудийной» деятельности антропоидов с человеческой деятельностью, заключается в недостаточном учете специфики последней. В частности, и сами человеческие орудия являются принципиально иными, чем квазиорудия животных.
Различие между ними состоит вовсе не только в том, что животные употребляют свои «орудия» в более редких случаях, чем первобытные люди. Их различие, тем не менее, может быть сведено к различиям в их материальной форме. Наконец, различие между «орудиями» животных и орудиями человека не может заключаться и в психологических предпосылках самого процесса их употребления; ведь в обоих случаях отношение употребляемого средства к предмету деятельности должно быть как-то обнаружено и отражено в психике субъекта.
Гораздо более существенное отличие внешних средств, употребляемых животными, по сравнению с орудиями человека, заключается в том, что они лишены устойчивого, фиксированного за ними значения, в то время как человеческие орудия имеют всегда определенную функцию; что поэтому животные не изготавливают заранее и не хранят своих «орудий», словом, не делают их предметом своего отношения, в то время как человек вступает в отношение к орудию именно как к таковому, что доказывается тем простым фактом, что он начинает их производить. Однако и эти различия, взятые сами по себе, ничего еще не в состоянии нам объяснить и, наоборот, в свою очередь нуждаются в объяснении.
Действительно, отличие человеческих орудий от квазиорудий животных мы можем вскрыть, лишь обратившись к объективному рассмотрению самой той деятельности, в которую они включены.
Как бы ни была сложна «орудийная» деятельность животного, она никогда не имеет характера общественного процесса, она не совершается коллективно и не определяет собой отношения, общения осуществляющих ее индивидов. Как бы, с другой стороны, ни было сложно инстинктивное общение между собой индивидов, составляющих данное животное сообщество, оно никогда не строится на основе их «производственной» деятельности, не зависит от нее, ею не опосредствовано. Поэтому только в человеческом труде возможно истинное орудие. Орудие и есть предмет, особенность которого заключается в том, что посредством его осуществляются трудовые действия, трудовые операции. В этом и состоит главное отличие настоящего, человеческого орудия от квазиорудий животных. Палка, с помощью которой действует обезьяна, и палка в руках человека, осуществляющего процесс труда, – это глубоко различные по своей природе вещи. Орудие человека есть не только предмет, имеющий определенную форму и обладающий определенными свойствами. Это также предмет, имеющий определенный способ употребления, который выработан общественно, выработан в процессе труда и который закреплен за ним. Поэтому, например, топор, когда мы рассматриваем его как орудие, а не просто как физическое тело, это не только две соединенные между собой части – та часть, которую мы называем топорищем, и часть, которая является собственно топором. Это, кроме того, тот общественно выработанный способ действия, те операции, которые материально оформлены, как бы кристаллизованы в нем. Поэтому овладеть орудием вовсе не значит обладать им, но это значит овладеть тем способом действия, развитие которого его породило и средством осуществления которого оно является.
«Орудия» животных тоже осуществляют известный способ действия, однако этот способ не закрепляется, не фиксируется за ними. В этот самый момент, когда палка выполнила в руках обезьяны свою функцию, она снова превращается для нее в безразличный предмет. Она не становится носителем данной функции, данной операции. Вот почему животные не хранят своих орудий и заранее не изготовляют их. Наоборот, человеческое орудие – это то, что специально изготовляется или отыскивается, что хранится человеком и само хранит в себе осуществляемый им способ действия, который вырабатывается общественно, в совместной трудовой деятельности людей.
Таким образом, только рассматривая орудия человека в специфике его деятельности, мы открываем их действительное отличие от квазиорудий животных. Животные действуют «орудием», осуществляя свои инстинктивные, биологические отношения к предметам их непосредственных потребностей; человек употребляет орудие для достижения сознательной цели, что и определяет самый способ его употребления. У животного его «орудие» подчиняется инстинктивным способам действия; в нем животное находит только физическую возможность осуществления своей инстинктивной деятельности, как, например, притягивание к себе плода. Поэтому даже искусственным специализированным человеческим орудием обезьяна действует лишь в ограниченных пределах способов своей инстинктивной деятельности. Наоборот, в руках человека нередко простейший природный предмет становится настоящим орудием, т. е. осуществляет подлинно орудийную операцию.
У животных «орудие» не содержит никакой новой деятельности, никаких новых операций, оно подчиняется их естественным движениям, в систему которых оно включено; у человека происходит обратное: сама его рука включается в общественно выработанную и фиксированную в орудии систему операций и ей подчиняется [222] . Вот почему, если применительно к обезьяне можно сказать, что естественное развитие ее руки определило собой возможность употребления ею палки в качестве средства, то в отношении человека можно утверждать, что сама его орудийная деятельность создала специфические особенности его руки.
Мы готовы полностью согласиться с теми, кто видит истинный пафос исследования антропоидных обезьян в раскрываемой ими истории подготовления человеческой, общественной по своей природе деятельности. Вместе с ними мы готовы настаивать на генетической преемственности, существующей между психикой этих ближайших к человеку животных и психикой человека. Мы, однако, не можем не видеть и того, что переход к человеку обозначил собой основной переломный пункт развития, – скачок, противопоставивший человеческую жизнь и человеческое сознание жизни и психике животных. Это и определяет собой наши позиции в конкретном сравнительном анализе психологических особенностей высших животных и человека.
Мы особенно подчеркиваем эту сторону потому, что вопрос о верхней границе развития психики животных нередко затемняется благодаря наличию в современной зоопсихологии неправомерных тенденций, теоретическую основу которых составляет именно недооценка специфически человеческого в самом человеке и объективных условиях его жизни.
Хотя эти тенденции имеют одну и ту же сторону, они выражаются весьма различным образом.
В свое время Кёлер предупреждал будущих исследователей психики человекоподобных обезьян против чрезмерного усложнения эксперимента. Это понятно. Усложняя экспериментальную ситуацию путем введения в нее человеческих предметов и, что еще важнее, человеческих отношений, легко создать ряд эффектных артефактов, которые могут дезориентировать исследователя и еще более – читателя. <…>
Благодаря огромной трудности предварительного анализа экспериментальной ситуации и, в особенности, анализа роли в ней самого экспериментатора, едва ли вообще можно избежать в зоопсихологическом исследовании высших животных психологических артефактов. Все дело в том, чтобы их увидеть и отделить то, что только вызвано к жизни экспериментом, от того, что им искусственно создано. При этом условии построение экспериментального артефакта может приобрести и положительное значение в качестве метода исследования возможностей животного; не следует только преувеличивать роль этого метода. Эксперимент, даже систематически повторяющийся, не в состоянии вызвать действительного сдвига в развитии; его результаты можно скорее сравнить с влиянием дрессировки и приручения, чем с влиянием процесса одомашнения, подлинно преобразующего животное.
Психология домашних животных – это важнейшая, но еще не написанная глава зоопсихологии. Поэтому сейчас мы можем понять содержание процесса одомашнивания только в самом общем его виде. По замечательной мысли Л. Фейербаха, он состоит в том, что «нечто человеческое становится предметом для животного». Или, иначе говоря, человеческое приобретает смысл для животного. Именно это – стойкость сдвига инстинктивных смыслов, а вовсе не приобретаемые новые навыки и не простое развитие тех или иных функций и даже не изменение строения деятельности в целом, существенно отличает одомашненное животное.
Неверно думать, что, например, деятельность собаки во время охоты состоит в постоянно прерываемом и поэтому всегда безуспешном добывании пищи; если это было бы так, то эта деятельность угасла бы у нее вовсе. В действительности на охоте ее деятельность направлена к хозяину, а не на дичь; дичь для нее – условие, определяющее задачу, а ее преследование – операция, отвечающая этому условию. Грубо говоря, она охотится не ради дичи, а ради хозяина; вспомним, что большинство охотничьих собак не едят дичи, а знаменитый «кусочек», порой получаемый из рук хозяина в награду во время охоты, обычно съедается ею из простой «вежливости». Поэтому, вопреки всем физиологическим правилам, перед охотой собака должна быть хорошо накормлена; с голодными животными работают только укротители и плохие дрессировщики.
