Мы особенно подчеркиваем эту сторону потому, что вопрос о верхней границе развития психики животных нередко затемняется благодаря наличию в современной зоопсихологии неправомерных тенденций, теоретическую основу которых составляет именно недооценка специфически человеческого в самом человеке и объективных условиях его жизни.
Хотя эти тенденции имеют одну и ту же сторону, они выражаются весьма различным образом.
В свое время Кёлер предупреждал будущих исследователей психики человекоподобных обезьян против чрезмерного усложнения эксперимента. Это понятно. Усложняя экспериментальную ситуацию путем введения в нее человеческих предметов и, что еще важнее, человеческих отношений, легко создать ряд эффектных артефактов, которые могут дезориентировать исследователя и еще более – читателя. <…>
Благодаря огромной трудности предварительного анализа экспериментальной ситуации и, в особенности, анализа роли в ней самого экспериментатора, едва ли вообще можно избежать в зоопсихологическом исследовании высших животных психологических артефактов. Все дело в том, чтобы их увидеть и отделить то, что только вызвано к жизни экспериментом, от того, что им искусственно создано. При этом условии построение экспериментального артефакта может приобрести и положительное значение в качестве метода исследования возможностей животного; не следует только преувеличивать роль этого метода. Эксперимент, даже систематически повторяющийся, не в состоянии вызвать действительного сдвига в развитии; его результаты можно скорее сравнить с влиянием дрессировки и приручения, чем с влиянием процесса одомашнения, подлинно преобразующего животное.
Психология домашних животных – это важнейшая, но еще не написанная глава зоопсихологии. Поэтому сейчас мы можем понять содержание процесса одомашнивания только в самом общем его виде. По замечательной мысли Л. Фейербаха, он состоит в том, что «нечто человеческое становится предметом для животного». Или, иначе говоря, человеческое приобретает смысл для животного. Именно это – стойкость сдвига инстинктивных смыслов, а вовсе не приобретаемые новые навыки и не простое развитие тех или иных функций и даже не изменение строения деятельности в целом, существенно отличает одомашненное животное.
Неверно думать, что, например, деятельность собаки во время охоты состоит в постоянно прерываемом и поэтому всегда безуспешном добывании пищи; если это было бы так, то эта деятельность угасла бы у нее вовсе. В действительности на охоте ее деятельность направлена к хозяину, а не на дичь; дичь для нее – условие, определяющее задачу, а ее преследование – операция, отвечающая этому условию. Грубо говоря, она охотится не ради дичи, а ради хозяина; вспомним, что большинство охотничьих собак не едят дичи, а знаменитый «кусочек», порой получаемый из рук хозяина в награду во время охоты, обычно съедается ею из простой «вежливости». Поэтому, вопреки всем физиологическим правилам, перед охотой собака должна быть хорошо накормлена; с голодными животными работают только укротители и плохие дрессировщики.
Домашнее животное беспомощно без человека вовсе не потому, что оно физически слабее, чем его дикие сородичи или что его органы чувств притупились, но потому, что многие предметы природной среды перестали для него существовать; их заменил человек и созданный им мир человеческих предметов.
Рассмотрение аопроса о высшей границе психического развития животных ставит нас еще перед одной большой проблемой: перед проблемой сравнительно-психологического изучения онтогенетического развития человекоподобных обезьян и человека. В исследованиях, посвященных этой проблеме (Н.Н. Ладыгина-Котс, 1936; W. N and L.A. Kellog, 1936), выступает, с нашей точки зрения, та же недооценка специфики человеческого, о которой мы говорили выше. Их главное содержание составляет скрупулезное описание и сравнение объективно наблюдаемых явлений. Но именно в психологии этого совершенно недостаточно; за внешним сходством явлений нередко нередко открывается глубокое различие их внутренней природы. Как внешне похожа игра молодого шимпанзе на игру ребенка, но какая пропасть вместе с тем их разделяет: животное манипулирует вещью, ребенок осваивает в игре человеческое отношение к предмету. Никакая вещь не в состоянии создать у животного воображаемой ситуации и заставить его принять на себя игровую роль, оно всегда остается самим собой; но достаточно дать ребенку самую примитивную игрушку, чтобы он превратился во всадника, в шофера, в красноармейца, в учителя; ибо для него вещь – это человеческий предмет. Дитя шимпанзе и дитя человека можно усадить в одинаковых позах и дать им в руки одинаковые вещи, но разве это может служить основанием для прямолинейных сравнений?
Конечно, и здесь мы далеки от отрицания положительного значения этих исследований. Может быть, открывая первые пути сравнительного онтогенетического изучения антропоидных обезьян и человека, они и должны были ограничиться методом простого сопоставления наблюдаемых данных.
Этими беглыми замечаниями мы и заканчиваем наш опыт характеристики психики высших животных. Нам остается лишь кратко резюмировать сказанное.
Высшие животные обладают интеллектом. Это значит, что им свойственна способность психического отражения внешних связей и отношений тех объективных вещей, среди которых они живут, примитивное обобщение и анализ этих отношений, потому что такова их деятельность, осуществляющая их жизнь.
Это значит, далее, что и сама деятельность высших животных способна подчиниться внешним связям и отношениям субъективных вещей, способна строиться в соответствии с этими связями и отношениями, раскалываясь и обращаясь одной из своих фаз на лишенную для животного побудительности вещь именно в силу воспринимаемой связи ее с другой вещью, потому что такова свойственная им форма психического отражения внешней, окружающей их объективной действительности.
Выделение в деятельности фазы подготовления и составляет существенную характеристику этой высшей стадии развития психики в животном мире – стадии интеллекта.
Интеллект животных принципиально отличается от мышления человека. Перефразируя классический тезис Кёлера, можно сказать, что разумное поведение, которое мы находим у животных, не того же самого рода, что у человека. И все же в интеллекте животных лежат корни человеческого разума. Разве не является мыслительная деятельность человека лишь грандиозной, бесконечно усложненной внутренними теоретическими операциями «фазой подготовления», способной отделяться от фазы осуществления, которая становится теперь фазой ее практической проверки?
Эта стадия – стадия интеллекта – завершает собой развитие психики в животном мире. На ее характеристике обрывается и наш теоретический очерк истории этого развития. Прежде, однако, чем перейти к некоторым общим выводам, мы должны будем остановиться еще на одном специальном вопросе.
Начав свое исследование с проблемы возникновения психики, мы отказались видеть ее истоки в явлениях гедонического сознания. Мы подвергли сомнению само существование этих явлений на низших ступенях биологической эволюции. Прослеживая далее, этап за этапом, развитие тех внутренних состояний, которые в своем отношении к внешней действительности и представляют собой различные формы ее психического отражения, мы говорили об ощущениях, образах, представлениях, но мы снова ничего не сказали об эмоциях, о чувствованиях животных. Мы лишь указали на возникающую у них (в связи с дифференциацией специальной системы координаций внутренних процессов и развитием интрацепторики) возможность органических ощущений, составляющих основу специфических психических состояний «самочувственности».
Здесь снова воспроизводит себя наша исходная проблема – проблема раздражимости и чувствительности. Являются ли интрацепторы у животных органами простой раздражимости или органами чувствительности, органами собственно внутренних ощущений ? Наш принципиальный ответ на этот вопрос остается прежним: на известном этапе развития воздействующие на общий координирующий центр изменения – теперь изменения уже самого организма – раздваиваются, так что одни из них приобретают «сигнальную» опосредствующую функцию по отношению к другим изменениям, витально более важным. Поэтому никакие прямые изменения, никакие прямые разрушения главных жизненных структур не могут вызвать ощущения; они не могут уже ничего опосредствовать, они уже ни к чему более не могут относить организм, ибо они суть его последнее звено. Поэтому мозг, последнее, что распадается в условиях невозможности ассимилировать, невозможности поддерживать жизнь, – нечувствительная структура.
