69.2. Если раннее христианство и некоторые книги Нового Завета продолжают апокалиптическую традицию, идущую от апокалипсисов раннего иудаизма и продолженную монтанизмом II в. и далее, то в чем состояли отличительные или характерные особенности раннего апокалиптического христианства? В настоящей главе мы выявили три такие особенности, отделяющие раннехристианскую апокалиптическую эсхатологию от предшествующих ей учений.
а) Христоцентричностъ. В то время как чаяния иудейской эсхатологии были неопределенными или выраженными чисто символическим языком, апокалиптическая надежда христианства сосредоточивалась на конкретном человеке, с которым многие из первых христиан уже встречались в прошлом. Эта надежда получила классическое выражение в ожидании второго пришествия этого, ныне прославленного, Иисуса. Если ее демифологизировать, то можно сформулировать так: трансцендентная сила, которая создает историю и приведет ее к концу, имеет "форму" и образ Иисуса из Назарета. Или, выражаясь более традиционно: прославленный Иисус вмешается в ход будущей истории, как Он уже сделал это в прошлом, но на этот раз Его вмешательство будет иметь непосредственное и окончательное значение для мира в целом.
б) Напряжение между "уже" и "еще не". Будущая надежда была связана с событиями в прошлом; завершение Богом истории связывалось с Иисусом, грядущее воскресение — с воскресением Иисуса. Надежда на будущее вырастала из событий прошлого. Христианский апокалиптик взирал и в прошлое, и в будущее. Эта особенность выражалась также в вере христиан в то, что они живут на рубеже веков, что "событие Христа" (Его жизнь, смерть и воскресение) было решающим для будущего, что уже наступили последние дни, а дарование Духа явилось началом эсхатологического спасения. Другими словами, вмешательство Бога в прошлом уже предопределило Конец. Сколь бы ни задержался Конец, сила, которая его вызовет, уже действует в верующих, приближая его.
в) Нота сдержанности. Христианские апокалиптические произведения I в. никогда не позволяли восторженности выйти из‑под контроля. Они решительно противились вычислению времен и сроков. Непременный мотив "еще не" не позволял увлечься в своих надеждах деталями, быть уверенным в подробностях определяемого Богом будущего. Насколько можно судить, такими были и апокалиптические чаяния Иисуса в отношении будущего, хотя ранняя иерусалимская община в своих надеждах была менее сдержанной и некоторые фессалоникийские христиане, очевидно, несколько неосмотрительно предавались этим надеждам. Но в целом внимание не только к будущему, но и к прошлому, тому, что уже осуществилось, препятствовало чрезмерной восторженности в упованиях, а значит, и неизбежным разочарованиям. По словам Кульмана:
Надежда Павла не ослабла и не потеряла твердой основы, ибо с самого начала ее исходная точка состояла в том, что средоточие, точка ориентации, лежит не в будущем, а в прошлом, в твердом факте, на который не могла повлиять задержка парусии[632].
Из этих особенностей христианской апокалиптики лишь третья находит явную параллель в иудейской апокалиптике (см. выше, § 66.3). Поэтому именно в христоцентричности, акценте на уже осуществленном, сосредоточенности на человеке из Назарета, Его жизни, смерти и воскресении, состоит отличие христианской апокалиптической эсхатологии от иудейской. Природу раннехристианской апокалиптической эсхатологии определяет отпечаток осуществленное™, который наложил на иудейскую эсхатологию Иисус, и центральное место в ней Самого Иисуса. То есть христианская апокалиптическая эсхатология — это не только приложение иудейских апокалиптических чаяний к Иисусу, но скорее переинтерпретация этих чаяний в свете "события Христа" — Его проповеди и воскресения[633]. Другими словами, опять своеобразие христианства — в отождествлении человека из Назарета с грядущим вскоре Христом, в преемственности между учением Самого Иисуса (его осуществленной и неосуществленной эсхатологией) и верой первых христиан в воскресение и второе пришествие.
69.3. Стоит обратить внимание на то, как выделяется в раннем христианстве апокалиптическое направление. Апокалиптическое христианство было по сути одной из форм иудеохристианской "восторженности", сочетанием иудейской апокалиптики и расширяющейся христианской перспективы. Поэтому оно сохранило свой пыл, даже когда христианство вышло за пределы Палестины и иудейское начало в нем было разбавлено элементами более широкого спектра. Например, Лука сохранил апокалиптические чаяния Иисуса и Марка, но отделил их от падения Иерусалима. Откровение Иоанна сохранило представление о том, что главную роль в завершении играет Иерусалим, но, будучи написано в Малой Азии, говорило об Иерусалиме небесном, новом Иерусалиме, сходящем от Бога с небес — иудейская национальная апокалиптика была интернационализирована, переинтерпретирована в космических масштабах.
В то же время в христианской апокалиптике иудейское начало преобладает над другой важной формой "восторженности" — гностической, явно проявившейся в Коринфской церкви. Это видно из двух моментов. Во–первых, апокалиптическая восторженность по сути ориентирована на будущее, в то время как отмеченное гностическим влиянием христианство подчеркивает осуществленный аспект (см. выше, § 61.1. д). Если гностическая восторженность делала акцент на "уже", для апокалиптической было важно "еще не" (и близость завершения). Здесь Павел ближе к иудеохристианской апокалиптике, чем к гностической восторженности[634]. Во–вторых, апокалиптическую восторженность отделяла от гностической ее нравственная строгость. Упор гностических христиан на уже достигнутой свободе нередко легко приводил к нравственной распущенности и своеволию. Апокалиптическая эсхатология, с ее надеждой на наступление Конца, четко указывала, какую жизнь должен вести христианин ввиду этой надежды. Так, например, Матфей сохранил апокалиптические чаяния Мк 13, но добавил к ним резкую критику антиномистского энтузиазма (отметим особенно Мф 7:23, 24:11–12, см. выше, § 55.2). Автор Откровения решительно выступил против нравственной распущенности некоторых церквей, к которым он обращался. Этому сочетанию этической строгости и апокалиптической восторженности суждено было стать одной из отличительных черт многих апокалиптических движений в последующие века, от монтанизма до классического пятидесятничества[635].
69.4. Апокалиптической ортодоксии никогда не было, нет и быть не может. Ее видения и чаяния слишком относительны и обусловлены вызвавшим их историческим периодом, чтобы они допускали стандартное истолкование и выражение. Отсюда неизбежно следует, что апокалиптическая эсхатология всегда плохо сочеталась с ортодоксией "великой Церкви". Апокалиптическая христианская традиция все время была на обочине ортодоксии, оставляя слишком большой простор необузданной восторженности, поэтому церковные деятели типа Дионисия Александрийского или Мартина Лютера не хотели включать Откровение в новозаветный канон. Тем не менее в апокалиптическом христианстве удивляет его исключительная жизнестойкость. Неоднократные разочарования не угасили апокалиптический пыл первых поколений. Матфей и Лука не отказались полностью от апокалиптических чаяний Иисуса и Марка, хотя те и не сбылись, но перетолковали их и обрели возрожденную надежду. И хотя новое небо и новая земля не явились "скоро", Откровение вошло в канон Нового Завета.
Это значит, что апокалиптическая эсхатология занимает в христианстве прочное и важное место — несмотря на все опасности и неудачи. Попытки исключить ее из более разработанного учения "великой Церкви" лишь приводили к появлению анологичных течений вне церкви, а это лишало церковь жизненных сил и энтузиазма. Поскольку неприязнь либерального протестантизма XIX в. к апокалиптике по–прежнему влиятельна, стоит напомнить о значимости и актуальности апокалиптического христианства.
а) Оно видит реальность в широкой перспективе — история, прошлое, настоящее и будущее, которые включают не только людей и народы, но и Бога. Оно провозглашает, что Бог не удален от мира, но заботится о нем, проявляясь в духовных силах, действующих "за кулисами", и Его участие — решающее[636]. Отсюда неизбежно следует, что человечество в определенном смысле ответственно перед Богом — вера, находящая классическое выражение в апокалиптическом видении Страшного суда. "Поддерживать чувство того, что в жизни мы несем ответственность, ответственность перед Богом, — значит оказывать постоянную услугу человечеству"[637].
