Среди учеников Великого Маггида равви Шмелке из Никольсбурга был проповедником par excellence*[33]; не тем проповедником, который увещевает, как это делал в молодости равви Михал, но проповедником per se. Проповедь была его подлинной стихией, потому что равви Шмелке верил, что слова, вызванные в нас Богом, обладают способностью изменять людей; он никогда не отрекался от этой веры, даже перед лицом явных разочарований. Он считал проповедь действием, возвышающим молящихся до высшего уровня чистоты. В своих проповедях равви Шмелке постоянно требовал от молящихся двух вещей: во–первых, потоками своей любви они должны смыть все разделяющие их стены и объединиться в истинное собрание верующих, чтобы приготовить место для союза с Богом; во–вторых, они должны отделить свои молитвы от собственных индивидуальных воль и сосредоточить все силы своего существа на желании, чтобы Бог объединился со Своей Шехиной. Именно в таком духе равви Шмелке сам молился, именно с таким священным стремлением возносил душу до состояния экстаза; поэтому посреди молитвы он иногда забывал, что полагается говорить и делать, и начинал петь новые мелодии, до того неслыханные. Равви Шмелке оставил свою конгрегацию в Польше и уехал в Никольсбург, в Моравию, в общину, которая очень негативно относилась к хасидам. Такой человек, как равви Шмелке, не мог не вызвать там постоянных и разнообразных нападок. На многих он все же оказал сильное воздействие благодаря своему духу, всегда открытому и приветливому, однако большинство членов общины, которых он пытался отговорить от привычного им образа жизни, делали все им доступное, чтобы создать в своей общине невыносимые условия для равви Шмелке. Существует множество версий истории о том, как равви Элимелек, младший товарищ Шмелке по Дому Учения Маггида, посетил его в Никольсбурге и в грубой, но выразительной проповеди сказал бюргерам, что они – слишком плохие пациенты для такого прекрасного доктора, как равви Шмелке, так что сначала он, Элимелек, цирюльник, выпустит им немного крови*[34]. В следующий момент равви Элимелек, внимательно посмотрев сначала на одного человека, потом на другого, поведал им все об их тайных страстях и прегрешениях. Сам равви Шмелке никогда этого не делал, потому что слабость человеческая не имела в его глазах большой важности. Главным его отношением ко всем людям, в том числе и к врагам, была любовь, необъятный поток любви, о котором он проповедовал. Дом Учения равви Шмелке в Никольсбурге со временем стал одним из главных центров хасидского движения. Равви Шмелке оказал огромное влияние на учеников и друзей, а через них – на бесчисленное множество других людей.
В противоположность равви Шмелке, равви Мешуллам Зуся, известный под именем равви Реб Зише, был особого рода праведником, жившим среди людей. В довольно поздние времена, в тесных рамках небольшого восточного гетто, в его лице вновь появился «юродивый», «дурачок Божий», специфический персонаж, известный из легенд китайских буддистов, суфийских преданий и историй про учеников Св. Франциска Ассизского. Впрочем, фигуру равви Зуси можно интерпретировать и как своеобразный восточноевропейский еврейский тип бадхана, шута, в основном встречавшегося на свадьбах, но в облике этого равви превратившегося в святого. Перед нами человек, который, вследствие своей непосредственной связи с Богом, нарушает нормы и правила социальной жизни, хотя и продолжает при этом активно участвовать в делах окружающих его людей. Он не порывает с общиной; он просто отстраняется. Его одиночество перед лицом вечного «Ты» – это не одиночество затворника, но человека, связанного с миром и преданного ему, человека, соединившего свое внутреннее «я» со всеми живыми существами. Он проводит свою жизнь среди близких и соседей, хотя и отстраненно от них, но неразрывно с ними: относясь к их грехам, как к своим собственным, радуясь за них и за все творения, пребывая в свободе, дарованной ему Богом. Но так уж устроены люди, что они не могут принять подобной позиции, препятствующей их уходу от Бога, и поэтому относятся к насмехающемуся над ними, как к «юродивому». Они заставляют его страдать. Они не удостаивают его короткого мученичества, но глумятся над ним в течение всей жизни. А «юродивый» лишь радуется этому. Но люди, даже мучающие святого, в конце концов загораются, глядя на него, самой возвышенной любовью, и именно такой любовью они любили равви Зусю.
Равви Элимелек, прозванный равви Реб Мелек, был братом равви Зуси; в юности они вместе странствовали. Год за годом они ходили по разным местам, подражая изгнанному Присутствию Божию (Шехине) и ища пробудившиеся или готовые к пробуждению души. Затем их пути разошлись. Зуся поселился на одном месте, хотя снова и снова чувствовал потребность к странствиям; даже в старости он оставался похожим на мальчика, игравшего на свистульке песню Богу*[35]. Элимелек же стал вождем людей по призванию. Ему также был ведом вневременной мир экстаза, но присущий ему ясный и безошибочный ум научил его сторониться соблазнов экстатических состояний, соединяя жизнь духа с деятельностью организатора. Это был человек, возглавлявший одновременно хасидскую школу и хасидскую конгрегацию, и поэтому равви Элимелека следует считать подлинным преемником Великого Маггида. Хотя равви Элимелек уступает Маггиду как оригинальный мыслитель, он равен ему по своей организаторской способности и даже превосходит его своим интуитивным знанием различных типов людей, их недостатков и потребностей и тех средств, какими этим людям следует помогать. В памяти народа, оформившейся в виде легенды, он занимает место врачевателя душ, человека, обладавшего способностью изгонять демонов, чудесного советника и руководителя.
Леви Ицхак, рав*[36] из Бердичева, самый оригинальный из учеников Маггида и наиболее близкий к людям цадик, был полной противоположностью равви Элимелека. Он был родственником равви Зуси, но ощущал себя родным всему живому на земле и неотъемлемой частью и элементом своего народа. Такая восторженность пронизывала всю его строгую подвижническую жизнь. Экстазы, как у равви Шмелке, верным последователем которого был равви Леви Ицхак, охватывали и его, превращаясь в нем в нечто даже более существенное, чем в учителе. В атмосфере необычных новых песен, которые пел равви Шмелке, все тело равви Ицхака охватывал сильный трепет, пока он не заканчивал молитву. Он любил общаться с грубыми и невежественными людьми, но даже в самом из мирских его слов присутствовал дух святости, ибо целью всего, что он говорил, было йихудим, единение с высшими мирами. Когда ему что–то не нравилось в людях, равви Ицхак бывал грубоват, но он всегда с готовностью учился у других и испытывал огромное уважение к простым людям. Даже моменты его общения с Богом были окрашены безыскусной простотой и сердечностью. Равви Ицхак обращался к Богу не просто как к милостивому заступнику за Израиль; он требовал от Него отчета, отдавал Ему приказания, даже грозил; это грубое и низкое поведение в случае с кем–нибудь другим можно было бы расценить не иначе как богохульство, но оно выглядит безупречным, когда мы имеем дело со столь уникальным человеком. В то же время равви Ицхак очень часто славил Бога и даже часто прерывал предписанную молитву, чтобы выразить свою особую к Нему нежность и привязанность.
Равви Шнеур Залман, рав Северной Белоруссии, которого называли просто «рав» или «Таниа», по названию его главной книги, собирался отправиться в Святую Землю вместе с равви Менделем из Витебска. Но Мендель уговорил его остаться – легенда повествует, что это повеление он получил во сне, – и позднее рав основал особую литовскую школу хасидизма Хабад; термин составлен из начальных букв трех высших из десяти сефирот, которые, согласно учению Каббалы, являются эманациями Бога: это Хокма – мудрость; Бина – разум; Даат – знание. Название Хабад, особо выделяющее интеллектуальные сефирот из единой взаимосвязанной структуры, подчеркивает, таким образом, отличительную особенность данной школы: разум и интеллект восстанавливаются в своих правах как путь, ведущий к Богу. Школа Хабад представляет собой попытку согласовать раввинизм и хасидизм в рамках единой системы мышления, единого метода, который неизбежно ослаблял некоторые фундаментальные концепции хасидизма. Полное разграничение сфер бытия грозило лишить хасидизм его самой прочной из основ – учения о том, что искры Божий заключены во всех вещах и творениях, во всех мыслях и побуждениях; эти искры побуждают нас освободить их из плена; с этим учением связано положение о душевно–телесной сущности человека, согласно которому человек в состоянии обратить все свои побуждения к Богу. Простого человека больше не просят преобразовать свои «посторонние мысли»; его просят отвернуться от них, и это влечет за собой отказ достичь всеобъемлющего единства. Считается, что только высшие люди не боятся контакта с силами искушения. (В этом, несомненно, Хабад перекликается с некоторыми предостережениями равви Эфраима из Садилкова, внука Баал Шема.) Но в своем стремлении показать, что человеку для спасения необходим разум, Шнеур Залман умаляет важность собственного служения, сущностно необходимого, согласно учению Баал Шема и особенно Великого Маггида, великую службу цадика как космического помощника и посредника. Вещи, неправильно употребляемые, отвергаются вместе с самим неправильным употреблением. Но несмотря на все это, особые воззрения Хабада недопустимо истолковывать как стремление к расколу. Сам рав подвергался нападкам митнагдим*[37], противников хасидим, не меньше, если не больше, чем другие цадиким его времени. Равви, настроенные враждебно к хасидим, устраивали против рава заговоры и неоднократно добивались его ареста. Шнеура Залмана заключили в Петропавловскую крепость в Петербурге, где подвергали длительным допросам. Его обвиняли в искажении учения Баал Шема, об истинности которого он открыто заявлял. Один цадик сказал о Хабаде – и был недалек от истины, – что это учение похоже на заряженное ружье в руках человека, который и стрелять может, и цель знает, да только у ружья нет спускового крючка, чтобы выстрелить. И все же и в этой ветви хасидского движения с ее рационализированным мистицизмом (развитию которого способствовали рациональные тенденции литовского еврейства вообще) нашли свое выражение давние стремления души народа. Реальная жизнь равви Шнеура Залмана, цадика, со своими хасидим – сердечнее и прочнее, нежели его холодная доктрина, и поэтому рав причислялся своими учениками к плеяде выдающихся людей, вновь обративших свои учения к изначальным принципам хасидизма. Несомненно, в самом раве ярко горело «пламя» хасидизма. Легенды рассказывают о нескольких случаях из его жизни, в которых ясно видна страстная личная религиозность рава; близость*[38] его к Богу ярко выражена в его песнопениях, часть которых известна просто как «мелодии равви». Иногда они напоминают своего рода каббалистическую песнь, в других случаях вращаются вокруг слова «Татениу» (уменьшительное от слова «отец», «папа»), посредством которого обращаются к Богу. Всегда, и во время праздника, и пребывая в одиночестве, хасиды–последователи Хабада поют эти песни, выражая с их помощью свое рвение и обновляясь ими.
