значим, возможно, крайне значим, однако сам по себе он не стоит в телеологическом отношении к миру и другим людям. Гений живет в самом себе; и он может жить в юмористически выглядящем замкнутом самодовольстве, однако его дарование не окажется бесплодным, если только он, невзирая на то, есть ли в этом какая-то польза для других или нет, серьезно и усердно развивает сам себя, следуя своему собственному гению. Так что гений ни в коей мере не бездействен, в самом себе он работает, быть может, больше, чем десять коммерсантов вместе взятых, но никакое его произведение не имеет τελος’а вне себя. В этом состоит одновременно человечность и гордость гения: человечность – в том, что он не ставит себя в телеологические отношения ни к кому из людей – в такие отношения, будто кто-то нуждается в нем; гордость – в том, что он имманентно соотносит себя с самим же собой. Это скромность соловья, который не требует, чтобы кто-то слушал его; но это и гордость соловья, которому безразлично, слушает ли его хоть кто-то или нет. Диалектика гения покажется особенно оскорбительной в наше время, когда толпа, масса, публика и другие подобного рода абстракции порываются все поставить вверх дном. Достопочтенная публика, властолюбивая толпа желают слышать от гения признание, что он существует ради нее; достопочтенная публика, властолюбивая толпа видят только одну сторону диалектики гения, они натыкаются на гордость, не замечая того, что одновременно это также смирение и скромность. Достопочтенная публика, властолюбивая толпа будут поэтому также считать напрасной и экзистенцию апостола. Ведь хотя он и поистине живет ради других, послан ради других; но не толпа, и не люди, и не достопочтенная публика, и даже не достопочтенная образованная публика господствуют над ним – но только Бог; и апостол – это тот, кого Бог наделил
авторитетом для того, чтобы
повелевать и публикой, и толпой.
Юмористически выглядящее самодовольство гения это единство скромной покорности в мире и гордого возвышения над миром. Гений одновременно является бесполезным излишеством и драгоценным украшением. Если гений – художник, он создает свое художественное творение, но ни он, ни его творение не имеют τελος’а вне себя. Или же он может быть писателем, который, устраняясь от всякого телеологического отношения к окружающему миру, юмористически определяет себя как лирика. Лирическое – и это совершенно правильно – не имеет никакого τελος’а вне себя; напишет ли кто-то одну-единственную страницу лирики, или же целый фолиант, он – что касается его действительных намерений – делает это не из-за и не для. Лирический писатель обращает внимание только на само произведение, наслаждается радостью произведения, часто, быть может, сквозь боль и несмотря на напряжение всех своих сил; но то, что он делает, он никак не связывает с другими, он пишет не для того, чтобы – не для того, чтобы просветить людей, чтобы помочь им следовать верным путем, чтобы чего-то добиться, – короче, он пишет не: для того, чтобы. И это верно для любого гения. Ни у какого гения нет «для того, чтобы»; у апостола есть абсолютное парадоксальное «для того, чтобы».
Проповедь, произнесенная в церкви Св. Троицы 24 февраля 1844 г. [388]
Молитва
Отец наш Небесный! Ты обитаешь во свете и преисполнены света недра Твои – нам это открыто, и потому мы видим в Тебе божественный мрак, и Твое Откровение исполнено тайн, которые неизъяснимы. Призри на нас! мы утешаемся тем, что Ты видишь тайное и ведаешь издалеча. Испытай же наши сердца, и, разумея то тайное, что скрывает в себе сердце человека, даруй каждому умно увидеть то, что его сердце безмолвно хранит в сокрытости и что его возжигает любовью к Тебе!
Как по-разному умел апостол Павел говорить о единой Истине людям, чтобы по возможности обратить хотя бы некоторых из них! Он делал это не ради корысти, ведь он научился жить беспечально в нищете и земных лишениях; он делал это не ради почета и славы, не с тем, чтобы кто-то называл себя Павловым и был ему привержен, – напротив, он утешался тем, что не дал повода для такого печального недоразумения, крестив лишь одного; он делал это не с лукавством в сердце, ведь перед Богом был он открыт. Он смиренно перед Богом и людьми признает себя меньшим из апостолов, неким извергом, недостойным называться апостолом; но когда становится нужно, когда люди не хотят прислушаться к слову человека, уничижающего себя, тогда он показывает, что он силен в слове и поставлен говорить со властью, что если он и смиряет себя под крепкую руку Божию и терпит радостно то, что апостол – как сор для мира, он все же не забыл, что он – апостол и поэтому смеет возвышать свой голос и утверждать учение, которое ему вверено проповедовать, – ниспровергая всякое отличие, превозносящееся по-мирски. <2 Кор 10:5> Когда евреи-христиане думали иметь преимущество – первородство, которое якобы делало их приятнее Богу и давало им право заточать христианскую свободу в оковы законнических установлений, Павел судит их желание преимущества как раздор и пустое тщеславие, – он, кто мог бы полагаться на плоть скорее, чем кто-либо другой: рожденный от колена Вениаминова, еврей из евреев, по закону фарисей, делавший даже то, что они не делали: гнавший общину христиан, – но все это вменявший в ничто и горько раскаивавшийся в последнем. Когда некоторые в общине желали похвалиться, будто они уже достигли совершенства, этот опытный борец, <сознавая свое преимущество>, вызывает их на ристалище, чтобы дать им увидеть, сколь далеко им до него, почитающего себя ничуть не достигшим совершенства, но лишь стремящимся к нему. – Когда члены общины раздувались от гордости, будучи убеждены, что они со всем комфортом смогут достичь того, ради чего апостолам приходилось работать как проклятым день и ночь, не получая за это ничего, кроме того, что для мира они были как сор, и кроме крайней неблагодарности общины, Павел становится на мгновение словно бы неразумным, хвалясь, чтобы напомнить им о том, что он, кто был восхищен до третьего неба, со страхом и трепетом соделывает свое спасение. Он поступал так только по любви, желая лишь обратить людей – не к себе, но к Истине. Он не занимался подстрекательством, и с чем бы он ни сталкивался на протяжении своей долгой жизни, он не пытался использовать верующих, возбудив в них нездоровые страсти. И даже стоя в оковах перед негодным царем, он не желает уязвить его, не травит ему душу, не осуждает, указуя на
