Стивен Бэчелор - Что такое буддизм? Как жить по принципам Будды

Еще со времен своего пребывания в Дхарамсале я знал, что сам Далай-лама получал наставления по дзог-чену от выдающегося ламы школы Ньингма Дилго Кхьенце Ринпоче. Я уважал открытость Далай-ламы для практик всех школ тибетского буддизма помимо той, в которой он был обучен. Он стремился разработать синтез тибетского буддийского учения, чтобы преодолеть сектантство, которое часто портило отношения между сторонниками различных тибетских традиций. Действительно, заключительная глава его книги Доброта, ясность и постижение сути была исследованием, в котором он попытался примирить некоторые из противоположных представлений школ Ньингма и Гелуг. Эти поиски гармонии среди изгнанных из родной страны тибетцев, кажется, были одной из причин, почему начиная с середины 1970-х он со все большим подозрением относился к Дордже Шугдену. Далай-лама объявил, что Дордже Шугден – это не проявление мудрости Будды, как считали поледователи его культа, а всего лишь земной дух, который должен быть соответственно понижен в статусе. Если Далай-лама был прав, то выходило, что некоторые из наиболее уважаемых учителей традиции Гелуг, включая праведного и весьма почитаемого младшего наставника, были некоторым образом обмануты зловредным призраком.

Я находил все это чрезвычайно странным. Те же самые люди, что прекрасно разбирались в философии пустоты, страстно верили в то, что для меня было простым суеверием. Я не получил аудиенции у Далай-ламы, но вместо этого встретился с его личным секретарем. Дав мне краткий обзор истории спора и текущей позиции Далай-ламы, которая действительно состояла в стремлении запретить публичную (но не частную) практику Дордже Шугдена, он попросил меня передать редактору Срединного пути, что Его Святейшество считает этот спор внутренним делом тибетского народа и его не следует обсуждать на Западе. В результате гневное письмо из Камбрии не было опубликовано, и, по крайней мере, до настоящего времени – вопрос больше не поднимался.

Геше Рабтен умер 27 февраля следующего года. Ему было шестьдесят шесть лет. Он перенес множество трудностей за свою жизнь: он бежал из своего дома в Восточном Тибете в возрасте девятнадцати лет, чтобы стать монахом; он страдал от острого недоедания в монастыре Сэра, потому что у него не было благотворителя; затем он вынужден был перейти Гималаи, чтобы стать нищим беженцем в Индии. Но в то же время он благодаря собственным усилиям поднялся от простого деревенского мальчишки до ассистента Далай-ламы по философии. Теперь я понял, что его последние годы были омрачены проблемой Дордже Шугдена. Как близкий ученик младшего наставника он оказывался между двух огней. Он знал, что это было лишь вопросом времени, когда он должен будет публично выразить свою преданность или младшему наставнику или Далай-ламе.

В ШАРПХЭМЕ и Гайя-Хаусе я оказался в составе экспериментальной общины мирян, которые черпали вдохновение, идеи и практики, прежде всего, из буддизма Тхеравады; традиции, которая преобладает в Шри-Ланке, Бирме и Таиланде. С тибетской или дзэн-буддий-ской точки зрения, для кого-то, вроде меня, кто дал обет бодхисаттвы спасти всех живых существ, принять учение «Хинаяны» (Малой колесницы) – означало сделать шаг назад. Оказалось, что я не был готов к высшим учениям Махаяны (Большой колесницы) и должен был накопить гораздо большую «заслугу», прежде чем ступить на неэгоистичный и сострадательный путь бодхисаттвы. В дополнение к своей очевидной духовной промашке я также оставил свои монашеские обеты и женился на бывшей монахине. Обстоятельства были не в мою пользу.

Хотя я не смотрел на вещи так пессимистично. Я начинал подозревать, что последователи традиции Махаяны в некоторых случаях теряли из виду первоначальное учение Будды. В течение многих лет, проведенных в монашестве, я периодически натыкался на потрясающие пассажи в текстах палийского канона, которые звучали совершенно иначе, чем те, что я привык связывать с возвышенной и совершенной фигурой Шакьямуни Будды. Палийский канон – это корпус буддийской литературы, сохранившейся на языке пали, который содержит сотни бесед и подробных инструкций по монашеской жизни, которые, как полагают, были произнесены Сиддхаттхой Готамой, историческим Буддой. Пали – эндемическая форма классического санскрита, произошедшая из северных индийских диалектов, на которых говорил сам Готама. Канон сохранялся в устной традиции благодаря памяти монахов в течение приблизительно четырехсот лет, прежде, чем был записан на Шри-Ланке в первом веке до нашей эры. [2]

Один из самых поразительных палийских текстов, с которыми я сталкивался, называется Калама-сутта, проповедь, которую Будда произнес перед каламами, народом, жившим в городе Кесапутта в царстве Косала. Каламы пребывают в недоумении. Они говорят Готаме, что, когда различные учителя приходят в Кесапутту, они «разъясняют и истолковывают лишь свои собственные учения, принижая, разоблачая, оскорбляя и черня учения других» [3] . Они спрашивают его совета, как отличить тех, кто говорит истину, от тех, кто лжет.

И Будда отвечает: «И правильно, каламы, что вы сомневаетесь, что пребываете в недоумении. Внемлите, каламы. Не руководствуйтесь преданиями, традициями, слухами, священными писаниями, умозрительными доводами, логическими доказательствами, рассуждениями о причинах, умозрительным принятием взглядов, кажущейся осведомленностью говорящего или мыслью «этот монах – наш учитель». Каламы, когда вы узнаете сами, что “эти способы поведения вредны, эти способы поведения предосудительны; эти способы поведения порицаемы мудрыми, а, будучи практикуемы и доведены до полного развития, причинят вред и приведут к страданию,” – тогда вам следует отказаться от них».

Это однозначное свидетельство в пользу сомнения и необходимости устанавливать истину для самого себя, а не полагаться на авторитеты других вызвало глубокий отклик в моей душе. Будда призывает каламов отмечать для себя последствия людской жадности, ненависти и глупости и, таким образом, выносить собственные суждения о том, какие мысли и деяния приводят к вреду и страданию, а какие – нет. Его единственным критерием для оценки любого учения был ответ на вопрос, вызывает ли оно или смягчает страдание. Еще более потрясающее утверждение появляется ближе к концу текста, когда он говорит каламам о пользе такого подхода: «Если нет иного мира и если хорошие и плохие деяния не приносят своих плодов и не дают своего эффекта, тем не менее, прямо сейчас, в этой жизни я живу счастливо, свободный от враждебности и неприязни».

В Калама-сутте учение Будды предстает в таком виде, который идет вразрез с большинством традиционных буддийских представлений. Вот основные отличительные черты: не уважение к традиции и линии передачи учений, а опора на самого себя; не вера в догматы, а важность личного испытания идей на жизнеспособность; не цепляние за метафизические представления о перерождении и карме, но предположение, что этот мир может быть единственно существующим.

Читая тексты палийского канона, я также познакомился с метафизическими вопросами, которые Будда отказывался комментировать. Это те «вечные» вопросы, на которые религии якобы дали ответы: вечна вселенная или не вечна? Конечна или бесконечна? Тождествен ли ум телу или нет? Существует ли жизнь после смерти или нет? Будда уклоняется от этих вопросов, потому

что ответы на них не способствуют продвижению по пути, который он проповедует. Он уподобляет человека, озабоченного такими спекулятивными проблемами, человеку, который был поражен отравленной стрелой, но отказывается удалить ее, пока не узнает «имя и род того, кто послал ее; воспользовался он большим луком или арбалетом; был ли наконечник стрелы расщеплен, изогнут или с зазубринами». Единственное, что должно его беспокоить, это удаление стрелы из тела. Все остальное не важно.