Хранитель откашливается и начинает рассказывать заученное описание реликвий на чрезвычайно громком, но непонятном английском языке. Я замечаю, что, пока он тараторит, я складываю ладони и почтительно кланяюсь перед этими объектами. Но это всего лишь годами отточенная буддийская привычка. Я не чувствую вообще никакого почтения. Я смущен, разочарован, и мне немного стыдно за самого себя. Чего я ждал? Танцующего света? Цветов, падающих с неба? Это безвкусное мирское святилище удручает меня.
Г-н Хан присел у дороги, полируя покрышки лендкрузера грязной дешевой газетой. Горстка скучающих молодых людей собралась вокруг него. Увидев меня, он одним движением отбрасывает биди и распахивает водительскую дверь. Когда я только сажусь возле него, он уже тщательно расчесывает свои волосы, глядясь в зеркало заднего вида. Когда он лавирует в плотном потоке машин, внешняя оболочка автомобиля становится его собственной кожей. Каждый раз я рефлекторно поднимаю свои руки, чтобы закрыться от неизбежного столкновения, а он ухмыляется, искусно объезжая человека/ корову/ рикшу/ грузовик в миллиметре от них.
Из Патны мы следуем вдоль Ганга в восточном направлении, затем у Бахтиарпура сворачиваем на юг к Раджгиру – так теперь называется Раджагаха. Когда мы приближаемся к древней столице Магадхи, голые скальные породы поднимаются над равнинным пейзажем. Это первые отроги плато Чхота Нагпур, холмогорья, которое формирует южные пределы долины Ганга. По сравнению с богатой пойменной равниной на севере земля здесь выжжена и суха. Все чаще появляются участки бесплодного, каменистого грунта. Затем на горизонте появляются высокие холмы, которые образуют естественный защитный круг вокруг Раджагахи. Вдоль их хребта я могу различить сохранившиеся со времен Готамы участки каменных крепостных валов, которые защищали жителей города от атак неприятеля.
Когда мы въезжаем на территорию отеля Хокке, расположенного на внешней стороне кольца холмов, появляются первые звезды на небе. Меня проводят в комнату в японском стиле, а г-н Хан исчезает с другой стороны комплекса в подземном царстве водителей, слуг, поваров, уборщиков, прачек, охранников и свободных от дежурства полицейских. В Хокке можно не только купить еду на вынос, но и каждый вечер принимать роскошные купания в местном онсэне (горячей ванне) вместе с японскими паломниками, большинство из которых прибывают сюда, чтобы посетить почитаемый Пик Коршуна, где, как считается, Буддой были проповедованы Лотосовая сутра, Алмазная сутра и Сутра сердца Праджняпарамиты.
На рассвете следующего утра мы отправляемся к пику Коршуна, подобрав по дороге долговязого, одетого в форму цвета хаки полицейского по имени Гуру дев с однозарядным ружьем на плече. Всякого иностранца, который рискует отправиться на холмы в неурочный час, должен сопровождать вооруженный телохранитель для защиты от дакойтов, предположительно скрывающихся там. Мне с Гурудевом требуется около получаса, чтобы подняться по старой каменной тропе, ведущей наверх от кондитерских и чайных магазинчиков, ютящихся у подножья холма.
Когда мы оказываемся на вершине, мои грандиозные буддийские ожидания от вида пика Корушна разбиваются в пух и прах. Это всего лишь обнажившаяся порода на одном из нижних выступов хребта, увешанного тибетскими молитвенными флагами. Несколько пещер, где Готама и его монахи могли оставаться для медитации, прячутся среди хаоса обнажившихся валунов. В некоторых из них устроены импровизированные святилища со свечами, листочками сусального золота и былыми жертвенными шарфами. На самом выступе расположена окруженная низкой кирпичной стеной прямоугольная платформа с походным алтарем, за которым ухаживает наемный «священник». Одновременно здесь может поместиться не больше тридцати паломников.
Когда восходит солнце, открывается превосходный вид на место древнего города. Сегодня здесь нет ничего, кроме открытого пространства, заросшего кустарником, и небольших, чахлых деревьев.
Когда Готама приходил сюда из Капилаваттху приблизительно в 450 г. до н. э., он оказывался в одном из самых густонаселенных и процветающих городов того времени. Раджагаха был оживленным торговым городом. Горячие источники служили для жителей постоянным источником воды. Это был промышленный город с железными и медными рудниками неподалеку, большим гарнизоном и мощными фортификационными сооружениями. Сюда также стекались монахи и отшельники, которые обсуждали свои учения в его парках, уединялись в холмах для практики аскетизма и блуждали по улицам, собирая милостыню. Отсюда Бимбисара управлял царством Магадха. Он был сильным и – насколько можно судить – уважаемым монархом. Чтобы укрепить союз с Косалой, его главным политическим соперником, Бимбисара женился на сестре царя Пасенади, принцессе Дэви.
Согласно Сутта Нипате, одному из самых древних текстов палийского канона, царь Магадхи увидел с крыши своего дворца Готаму, спокойно идущего по улицам города. Он приказал своим слугам разузнать, кто этот человек и где он остановился. Затем он отправился на колеснице к холму Пандава, чтобы встретить его. Он сказал: «Ты молод и прекрасен, в расцвете своей юности, высокородный царевич, который должен украшать армию во главе предводителей. Я с радостью дарую тебе богатство и почет. Скажи мне: где ты родился?» Готама объяснил, что он был уроженцем Косалы, потомком «солнечного рода», из племени сакьев, народа, который жил на склонах Гималаев. Но он отклонил предложение царя. «Я уверен в своем отречении от мира, – сказал он Бимбисаре. – Мое сердце радуется борьбе, которую я веду».
В чем заключалась эта борьба? Мы знаем только то, что он провел некоторое время в общинах двух учителей: Алары Каламы и Уддаки Рамапутты. Первый обучал его однонаправленной концентрации на «небытии», а второй – на «ни-восприятии-ни-не-восприятии». Скорее всего, это были йогические техники, позволяющие разорвать все связи с феноменальным миром и достичь единения с Брахманом, абсолютной и трансцендентной реальностью. Готама достиг совершенства в этих медитативных практиках, и каждый учитель хотел, чтобы он разделил с ними бремя руководства общинами. Но он понял, что сколько бы времени он ни оставался в этих глубочайших трансовых состояниях, они не могли дать ему того покоя, которого он искал. «Не найдя пользы в этих учениях, – сказал он, – я оставил их и ушел».
Еще нам известно, что он предавался жесточайшему аскетизму. Он вспоминал: «Я принимал только чуть-чуть пищи, немного бобового супа, супа из чечевицы, вика или гороха. Моё тело сильно истощилось. Из-за того, что я так мало ел, мои члены стали похожи на сочленения стеблей лозы или бамбука… Моя спина стала похожа на горб верблюда… Мои рёбра выперли наружу, как балки старого покошенного сарая. Блеск моих глаз утонул в глазницах, подобно блеску воды в глубоком колодце… Кожа моей головы сморщилась и иссохла, подобно тому, как зелёная горькая тыква высыхает и сморщивается на жаре и ветре… Кожа моего живота настолько прилипла к позвоночнику, что, когда я трогал живот, то мог ухватить и позвоночник… Когда я писал или испражнялся, я прямо там же падал лицом вниз… Когда я хотел облегчить тело, потерев его члены руками, волосы – сгнившие на корню – выпадали там, где я тер».
Это подробное описание самоумервщления описывает человека на грани безумия, находящегося в разладе со своим телом, отчаянно ищущего трансцендентного. Впоследствии он признавал: «Через эти мучительные аскетические практики я не достиг какого-либо высшего состояния сознания или отличия в знании и постижении». И он спрашивает: «Может ли существовать иной путь к пробуждению?» Тогда он вспоминает время, когда он у себя дома сидел под миртовым деревом и вдруг «вошёл и пребывал в первой джхане: восторг и счастье… сопровождались направлением ума и удержанием ума». Такое удовольствие, он понял, не является чем-то, чего стоит избегать. Оно могло бы даже позволить ему решить свою дилемму. Но этого удовольствия «трудно достичь с настолько истощённым телом. Что если я приму какую-нибудь твёрдую пищу: немного риса и каши?» Так он и поступил тогда.
Эта история отвечает интересам тех, для кого важен образ Готамы как отрекшегося от мира отшельника, который отверг все духовные практики своего времени. Из нее следует, что его достижения в йогических практиках и слава великого йогина позволяли ему организовать свое религиозное движение, но были совершенно бесполезны для формулирования собственных идей. Создается такое впечатление, что в течение этих шести лет Готама действительно только и делал, что экспериментировал с трансовыми состояниями и самоумервщлением. Нет никаких упоминаний о спорах и дебатах, которые он мог вести с другими отшельниками, ничего не говорится о философских и религиозных темах той эпохи или надеждах и тревогах, которые заботили Готаму. Поэтому не ясно, почему, когда он начинает проповедовать, язык его бесед и наставлений настолько самобытен по стилю и содержанию. Готама говорит уверенно, иронично, иногда шутливо, неметафизично
