способным по праву признаться: я был не таким, как прочие люди, я никогда не претерпел в мире никакого страдания, предоставляя каждому дню свою заботу [144], или, вернее, давая ему приносить мне все новые радости. Ты ни за что не хотел бы иметь возможность сказать такие слова, даже если бы они были чистой правдой, ведь в них звучал бы и твой позор; и если бы ты был тем единственным, о ком осталась бы такая память, ты должен был бы сказать: да, я и правда не был испытан сам, но в душе я часто с серьезностью думал об Иове и всерьез понимаю, что никто не ведает времена и сроки [145], когда к нему придут вестники один ужаснее другого.
Всякое даяние доброе и всякий дар совершенный нисходят свыше
Не обманывайтесь, братия мои возлюбленные. Всякое даяние доброе и всякий дар совершенный нисходят свыше, от Отца светов, у Которого нет изменения и ни тени перемены. Восхотев, родил Он нас словом истины, чтобы нам быть некоторым начатком Его созданий. Итак, братия мои возлюбленные, всякий человек да будет скор на слышание, медлен на слова, медлен на гнев, ибо гнев человека не творит правды Божией. Посему, отложив всякую нечистоту и остаток злобы, в кротости примите насаждаемое слово, могущее спасти ваши души. (Иак 1:17–21)
Только от древа познания добра и зла не до́лжно было есть человеку [146], дабы знание не вошло в мир, неся с собой печаль [147]: боль утрат и сомнительное счастье обладания; страх быть не как все и стремление отличиться; беспокойное колебание и старание все взвесить; принужденность выбирать и совершение выбора; суд по закону и проклятие закона; возможность потери и страх потерять; страдание умирания и ожидание смерти. Если бы он не вкусил от этого древа, если бы запрет не был нарушен, то все оставалось бы, как и было, хорошо весьма [148], – и человек радостно вторил бы этому Божьему свидетельству о творении. Тогда во всем царил бы привольный лад, тогда безмятежно свершалось бы светлое празднество красоты, тогда все было бы омыто небесной радостью; тогда небо не отражалось бы в земной жизни, пробуждая в глубине невинности предчувствие горнего; тогда никакой отзвук не вызывал бы тоску из ее потаенного логова; ведь небо было бы на земле, и все бы пребывало в полноте. Тогда человек был бы пробужден от глубокого сна, в котором он пребывал при создании Евы [149], дабы вновь окунуться в мирное величие; тогда на всем был бы напечатлен образ Божий во славе, все совершающий и умиряющий, все приводящий в движение, будучи сам недвижим. Тогда ягненок спокойно пасся бы рядом с волком [150], и голубь вил бы гнездо рядом с хищной птицей, ядовитая трава была бы безвредна; тогда все было бы хорошо весьма. Все было бы истинным, ведь Адам дал всему настоящие, истинные имена [151]; все было бы неложным – было бы тем, чем себя казало бы; правда возрастала бы из земли [152]. И при этом не было бы различения добра и зла, каковое явилось именно плодом вкушения плода познания; и никто не спрашивал бы, откуда все приходит; глас Божий не шел бы по Эдемскому саду и не спрашивал бы Адама, а Адам не прятался бы в саду и в своем внутреннем, но все пребывало бы в открытости, и Единственным, Кто сокрывал бы Себя, был бы Господь, хотя Он и присутствовал бы во всем неприметно. У Адама не было бы времени спрашивать, откуда пришло то или это, ведь все приходящее в то же мгновение предлагало бы себя как дар так, чтобы в принимающем его не возникало вопроса о Дающем.
Сорвав же запретный плод познания и разрушив мир и радость, человек впал в заблуждение – и прежде этого, и потом, уже посредством познания: змей обманул Еву (Быт 3:13), и с помощью обмана познание вошло в мир как обман. Плод познания, которым человек насладился, насадил древо познания в его внутреннем, и это древо стало приносить красивые плоды, уже не казавшиеся ему приятными; ведь плод познания всегда сперва кажется приятным и привлекает взор, но, когда вкусишь его, он рождает труд, заставляет работать в поте лица и сеет волчцы и тернии. Случившееся в начале времен постоянно повторяется в каждом поколении и с каждым отдельным человеком, ведь плод познания приятен на вид. И если Господне предупреждение не смогло уберечь человека от этого обмана, то человеческий голос тем более способен лишь на то, чтобы сделать этот плод кажущимся еще более приятным.
Врата Эдема были затворены, и все переменилось; человек стал страшиться самого себя и мира, он спрашивал озабоченно, что есть добро и где найти совершенство, и откуда проистекает оно, если оно существует. Но приведенное знанием сомнение обвилось вокруг его сердца страхом; и змей, соблазнивший его приятностью плода, душил его. Как узнать, что есть добро и совершенство, не зная, откуда оно проистекает; и как узнать его исток, не зная, что есть добро и совершенство? Сомнение сразу же озадачивало его такими вопросами и подстерегало в попытках прояснить их, лишая его покоя. И это, случившееся в начале времен, повторяется в каждом поколении и с каждым отдельным человеком; плод познания не теряет своей действенности. По мере познания сомнение становится все более внутренним, и знание, призванное, казалось бы, направлять человека, постоянно погружает его в нехватку и противоречия. Знание оказывается для него чем-то недостижимым, по чем он вздыхает; неким мыслимым блаженством, постоянно упускаемым его душой; оказывается знанием, которого стыдится его сердце, и постижением, влекущим лишь страх. Оно оборачивается то познанием самого себя, то познанием всего мира; то пробуждает каждую из способностей человека, то оставляет его вянуть в скуке. Знание переполняет его своим богатством и тут же морит голодом, оказываясь пустым.
Значит ли это, что нет ничего сильнее сомнения? Значит ли, что в дом этого сильного [153] может проникнуть лишь новое сомнение? Отнимет ли оно тогда орудия этого сильного, употребив против него те же самые орудия? Разве, напротив, второе сомнение не усилит тем самым первое? Разве это не хитрая уловка сомнения – внушать человеку, будто оно способно своими силами само себя победить, совершив тем самым не слыханное ни на небе, ни на земле, ни под землей [154]: в борьбе с собой оказаться сильнее себя самого?! Как ведет себя нечистый дух,
