дает, тем не менее, своему ребенку благие даяния, о которых тот просит, и не дает ему камень, когда тот просит хлеба, или змею, когда тот просит рыбы [158], – и затем звучит слово, в котором этот образ находит такое употребление: если вы, будучи злы, умеете давать даяния благие, не даст ли их и Отец ваш Небесный? Но являются ли хлеб и рыба благими даяниями в себе и для себя, не суть ли они таковы лишь постольку, поскольку в них есть нужда, и не является ли нужда в них неким несовершенством, присущим человеческой жизни. И даже когда человек нуждается в них, разве не бывает порой для него полезнее, чтобы ему в этом отказали, как это было с блудным сыном, когда он просил о хлебе, а получал лишь рожки и желуди, в более высоком смысле нуждаясь в том, чтобы прийти в себя и обратиться от своего ложного пути. Итак, человек может
уметь, то есть
быть способен давать благие даяния, но не может распознать, действительно ли они благи, равно как и, напротив, злодей может быть способен давать злые даяния, но не может распознать, действительно ли они злы. Сеявший на своем поле хорошее и чистое семя, был, конечно, способен его посеять, но, делая это, он не знал, что выйдет, не знал, что произойдет, пока он будет спать, и что ему с ужасом придется увидеть, когда он проснется [159]; и даже если бы он и не спал, он не знал бы заранее, что́ ему – к еще большему ужасу – пришлось бы тогда увидеть. Человек может знать нечто как полезное, он может считать его полезным, основываясь на собственном размышлении, или на опыте, или на свидетельстве других, он может быть способным это представляющееся полезным дать, но он не знает, дает ли он действительно то, что думает дать. Он может знать, что есть благое как таковое – совершенное в себе и для себя, – но дает ли он благое, он не может знать, если только он желает знать это иначе, нежели в безразличном для всякого знании о том, что он в принципе способен давать благое и иметь его данным ему, – знании, не отвечающем на вопрос заботы: благое ли даяние дал ты в этот раз? И если его душа не знает такой заботы, то он напрасно носит имя отца, ведь отец отличается от всякого иного человека именно своей заботой, и даже от лучшего друга отец отличается тем, что его забота превосходит заботу друга. Но тогда в мире нет ничего благого и совершенного; ведь все благое, стоит ему появиться в мире, сразу же оказывается сомнительным; но сомнительно благое не есть благое; и благое, которое способно быть таковым лишь до тех пор, пока оно никак себя не проявляет, не есть благое. В мире же благое всегда зависит от предпосылок, которые отнюдь не благи.
И так выходило, будто нет ничего сильнее сомнения; ведь тому, что он сам понял, сам испытал, в чем сам с участием и заботой, к своему огорчению, убедился: тому, что земная жизнь есть суета сует [160] и желание человека дать доброе даяние бессильно и только питает душу беспокойством, – он находил теперь подтверждение в святом слове. Ведь он с ясностью и отчетливостью понимал теперь значение этого слова именно так, полагая, будто это слово отнюдь не ищет утвердить прекраснейшее в жизни, чтобы оно и впредь пребывало, но, напротив, втихую судит его, предоставляя ему исчезнуть. Таким разъяснением он силился помочь себе, пусть даже и сознавая, что это не может помочь ни ему, ни кому бы то ни было. Ведь чем помогло тебе то, что ты затворил глаза для блеска этого мира; чем помогло тебе то, что ты затворил уши от мирской болтовни; чем помогло тебе то, что твое сердце стало холодным и все – тебе чуждым и безразличным; чем помогло тебе знание того, что люди не дают благих даяний; чем помогло тебе то, что ты узнал глубочайшую боль человеческой жизни – что даже любовь неспособна давать даяния добрые – О! чем помогло тебе все это, если только твои глаза не открылись вновь для того, чтобы видеть горнее, небесное величие; если твои уши не открылись для слышания невыразимых речей, звучащих свыше; если твое сердце не стало чутким и изобильным, и если ты не протянул руки для того, чтобы принять всякое даяние доброе и всякий дар совершенный, который нисходит свыше, так, чтобы твоя левая рука не знала, что делает правая?! [161]
Впрочем, как ты читаешь?! Ведь разве это слово изменилось, разве оно говорило когда-нибудь что-то иное, нежели то, в чем ты, по-твоему, убедился и из-за чего ты забываешь о том, что оно говорит сверх этого? Разве это слово скрывало когда-нибудь, что человек неспособен давать благие даяния? Будь он способен их давать, он не нуждался бы ни в чем Божьем. И разве эта речь была бы совершеннее и богаче на утешение, и разве была бы жизнь таковой, если бы Бог и вправду давал добрые даяния ровно так же, как дает их отец? Конечно, это слово говорило о том, в чем ты убедился. Но оно говорило об этом – чего ты не хотел понять – как о том, что должно отойти затем в сторону; говорило для того, чтобы пробудить боль, которая сделала бы душу восприимчивее к тому, что слово имело сказать сверх этого. То, что мир лежит во зле, означает ли, что и Бог не благ и не добр? И разве было бы для тебя лучше, чтобы Он был добр и благ лишь так, как добр и благ мир? Не является ли единым на потребу и единым блаженством во времени и в вечности, в нужде и в радости то, что Бог есть единое Благо и что никто не благ, кроме Бога? [162] И не является ли единым во спасение, единым, наставляющим на путь, – будь это приветливые тропы радости или тесный путь скорби, – то, что Дух Божий благ, и Он ведет тебя «на долы ровной стези» [163] (Пс 142:10).
Читай же тогда дальше: «… тем более Отец ваш Небесный даст блага просящим у Него». Здесь не сказано, что Отец Небесный умеет давать благие даяния, но говорится: даст, – ведь Его умение не есть нечто иное, чем Его даяние, Его умение не расстается с даянием, предоставляя
