Отец. Никогда вера разуму не противоречит.
Учитель. Как же не противоречит, если люди верили в драконов, в трех китов, на которых стоит земля?
Отец. Во–первых, киты и драконы противоречат известным нам законам природы, а вовсе не разуму. Во–вторых, это вовсе не та вера, о которой мы говорили. Это — необоснованное доверие, суеверие, предположение или, как говорили в древности, «мнение». Это, действительно,
— признание достоверным того, что находится в пределах разумного доказательства и еще не доказано. Такой веры–доверия сколько угодно в научных теориях, где она часто (например — теория эволюции, гипотеза самозарождения) даже противоречит разуму. Но ее не следует смешивать с верой истинной, на которой покоится само знание.
Не противоречат разуму и догмы христианства
Учитель. Но мало ли подобных же суеверий в области религии? И разве не противоречат разуму некоторые основные учения христианства, например — догматы Троицы и Боговоплощения?
Отец. Нимало. Они выше разума, но не противоречат ему, как все тело не противоречит руке, ноге, глазу. Можно показать, что, когда признается деятельность разума, необходим о признать и эти догматы. Противоречащими разуму они кажутся только для пристрастного или невнимательного человека. Так невежда признает противоречащим разуму и паровоз.
и даже наивные представления о Боге,
У ч и т е л ь. Но не превышают ли в этом случае разума и такие верования, как представление себе Бога в виде человеческого духа или даже старца, на что указывал комсомолец? А с другой стороны, можно ли противопоставлять доверие, скажем, научное доверие — вере, если вера лежит в основе самого разума?
Отец. Наивные представления о Боге в содержание веры не входят. Впрочем, в них всегда заключена большая или меньшая доля истины, а стало быть — и веры. Так истинно и входит в содержание веры, что Бог есть личное всеблагое существо. Но простой человек, способный мыслить лишь с помощью конкретных образов, может воспринять эту истину только как представление о личном человеческом духе или даже о старце. Подлинное содержание его веры —
как его символы и отражения.
личное всеблагое существо; осознавая содержание своей веры, он в состоянии определить его только в связи с несовершенно и приблизительно отражающим всеблагое существо конкретным образом старца. Точно так же и все разумное знание есть символическое выражение веры.
У ч и т е л ь. Тем не менее сам символ, сам образ старца являются представлениями ложными?
Отец. Почему? Они именно образы, действительное отражение Божества, которое всеблаго, т. е. благо так, что есть основа, начало и существо всякого конкретного блага, в том числе — и образа ветхого денми благого старца.
Учитель. Стараясь усвоить новое для меня понимание веры, я не могу не видеть в ней отрицания моей свободы.
Вера свободна и свободнее разума
Отец. Напротив, именно вера–то и свободна. Это разумное познание ставит человека в положение слепо и рабски принимающего то, что ему дано. Как вы не в силах не видеть того, на что смотрите, так же не в силах вы не подчиниться доказываемому разумом.
Учитель. Ав вере разве я могу отвергнуть постигаемое мною через нее?
Отец. Можете. Только это — смерть.
Учитель. Но, если я уже верю, я тем самым подчиняюсь данному и недоказанному?
Отец. Предмет веры не доказывается (т. е.
в силу такого двуединства верующего с постигаемым, какого нет в разумном знании.
не доказывается разумом), потому что он выше сомнения и в сомнительных доказательствах не нуждается. Но вместе с тем он и не принуждает, не лишает верующего свободы, так как его нельзя назвать данным. Ведь постигаемое верующим так соединено с ним, что есть и сам верующий.
Поэтому можно сказать, что верующий как б ы соучаствует в созидании того, во что верит.
У ч и т е л ь. Вы хотите сказать, что предмет веры субъективен?
О т е ц. Да нет же! Почему вас так смущает единство верующего с постигаемым? Вы видите эту тусклую электрическую лампочку и не сомневаетесь, что она есть сама по себе. А разве в ее свете, во всем, что вы, как ее, воспринимаете, и что есть ваши ощущения, нет ничего вашего: деятельности ваших нервов, вашей психической деятельности? Разве вы не слиты с нею в некоторое единство? И не то же ли самое наблюдается во всяком акте знания? И не раздвоены ли вы, с другой стороны, в акте вашего самосознания, хотя вы в нем и едины? Если даже разумное знание возможно и достоверно, т. е. надежно, а не бессмысленно, только в случае двуединства познающего с познаваемым, — почему двуединство не возможно в акте веры? А оно в нем больше и полнее, чем в акте знания. В акте знания разъединенность преобладает над единством; и потому он сомнителен, и потому познаваемое в нем дано принудительно. В акте веры вся разъединенность восполнена единством; и потому в нем нельзя говорить о данности, т. е. о принудительной данности. В акте веры я свободно стремлюсь к абсолютному и настолько сливаюсь с ним, что нас уже нельзя разъединять, пока не ослабела моя вера.
У ч и т е л ь. Где же все–таки тут свобода?
Отец. Свобода в том, что я стремлюсь к абсолютному. Если оно, действительно, абсолютно, — в нем все (иначе нечто иное, ограничивая его, делало бы его не абсолютным). Если в нем все, в нем и я, а вне его — я ничто, не существую. Если в нем я, в нем и мое стремление к нему. Если же так, то мое стремление к нему есть как бы и его стремление, как бы и оно само, т. е. ничем иным не ограничено, т. е. свободно. Оно создает меня и мое стремление, как свободу. Я не оно, но, если нас следует различать, нас нельзя разъединять. Я — и одно с ним и отличен от него.
Учитель. Как это возможно?
О т е ц. А как возможно, что вы существуете и сознаете себя существующим? Весь вы — ваше существование, и весь вы — ваше сознание этого существования, и весь вы — и существование и сознание его сразу, но ваше существование не есть ваше сознание его.
Учитель. Следовательно, есть нечто высшее, чем я и абсолютное?
Отец. Это и есть само абсолютное.
Учитель. В таком случае я — то же самое абсолютное?
Отец. Нет, вы — только творение его человек.
И эта свобода веры нимало не опорочивается доверием к авторитету.
Учитель. Над этим я должен подумать… Но разъясните мне еще одно недоумение. — Фактически вера всегда является признанием чего–то сказанного другими, и верующие люди постоянно ссылаются на слова святых, на тексты священного Писания, одним словом — на авторитет. Авторитет же, согласитесь, не является доказательством убедительным.
Отец. Могу вам ответить на это. — Авторитету я доверяю, только предполагая, что он говорит истину. Это не освобождает меня от долга исканий и сомнений. Православная вера, в отличие от католической, не есть доверие к авторитету. В истинности того, что говорит авторитет, я еще должен «удостовериться» и удостоверяюсь непосредственно, хотя и соборно или церковно. Если, например, авторитет говорит мне, что Бог троичен в ипостасях, я, доверяя авторитету, ищу, сомневаюсь и ciapaюсь постичь это, пока не удостоверюсь, т. е. пока не поверю.
Учитель. А если не удостоверитесь?
Отец. Пока не удостоверюсь, до тех пор не поверю. Но я сознаю слабость моего ума и немощь моей веры. Поэтому, из доверия к авторитету, я буду остерегаться категорически отвергать утверждаемое им. Так ведь и вы остерегаетесь решительно отвергать новую научную теорию, даже нелепую, если она высказана гениальным ученым.
Учитель. Все у вас выходит так просто и гладко, что я начинаю недоумевать, почему же я сомневаюсь. Откуда мое сомнение, если я соединен с несомненным?
Выяснив же достоверность, легко объяснить и сомнение,
Отец. Вот это правильная постановка вопроса! — В объяснении нуждается не достоверность, а сомнение. — Когда человек сомневается, он уединяется, замыкается в себе самом. Тогда он словно сжимается и как бы (только как бы!) отрывается от полноты своей жизни и деятельности в мире. Сомнение связано с бездеятельностью: деятельные, активные люди сомневаются редко. Сомнение — ограничение себя в бездеятельном мудровании, часто в пустом резонерстве. Когда вы деятельно любите людей и деятельно «общаетесь» с ними, — тогда у вас нет сомнений в их существовании, нет и быть не может. Стоит вам «отойти» от людей и уединиться в себе, как сейчас же сжимается в оторванный комочек ваша жизнь и делаются возможными, и возникают сомнения, которым и конца нет. В уединении своем вы воспринимаете абсолютное и несомненное в очень обедненном виде — как индивидуально–ограниченное, как «собственно–ваше» сознание. Расширяясь в деятельную
жизнь, замечаете, что расширяется и сфера несомненного. Сомнение столько же болезнь сознания, сколько болезнь воли.
