Абсолютное большинство людей имеют смутное представление о том, чем именно отличается гениальный ученый от посредственного исследователя. Предел понимания, как правило, представлен мифами и метафорами. Представление о гениальности оказывается связано с выражением «человек семи пядей во лбу». Нам кажется, будто гениальный ученый обладает каким-то особым складом ума, мыслит принципиально иными схемами, лежащими по ту сторону нашего разумения.
Между тем совершенно очевидно, что отличие гения от посредственности лежит вне интеллектуальной плоскости. Хрестоматийный пример – Шерлок Холмс и доктор Ватсон. По закону жанра, после успешного окончания очередного расследования оба друга сидят у камина и мирно беседуют о произошедших загадочных событиях. Холмс излагает Ватсону ход своих умозаключений, приведших его к разгадке криминалистической задачи. Обратим внимание на то обстоятельство, что «недалекий» Ватсон всегда оказывается в состоянии уяснить объяснение. Более того, он часто восклицает: «Боже мой! Как все оказывается просто! Я бы и сам должен был догадаться!» То есть его ум легко вмещает все то, что составляет гениальные дедуктивные схемы Холмса.
То, что сказано одним человеком, всегда может быть понято другим. Теорию относительности сегодня рассказывает своим ученикам самый заурядный учитель средней школы. Но возникает вопрос: если ум у всех одинаков, то почему этот сельский учитель не может заменить Альберта Эйнштейна? Почему, если Ватсону всегда все понятно по окончании расследования, то, сталкиваясь с новой загадкой, он снова впадает в ступор?
Если «вынести за скобки» опыт ученого, степень владения им языком и инструментарием соответствующей научной теории – то есть все то, что составляет мастерство или приобретенную способность, мы увидим это затруднение чистого разума.
Существует несколько фильмов о приключениях знаменитого авантюриста-археолога. Один из них повествует о поисках Священного Грааля. Вход в крипту, где хранится священный артефакт, дарующий вечную жизнь, оказывается защищен хитроумными древними механизмами крестоносцев. Успешно миновав все ловушки, в самом конце сложного пути археолог сталкивается с последним испытанием, справиться с которым едва ли проще, чем с предыдущими. Можно досадовать сколько угодно, но, глядя на Чашу, ты ее не видишь; ее можно потрогать, но нельзя унести. В чем же дело? Механизм последнего испытания до гениального прост: чаш много – искомый трофей сокрыт многообразием ложных целей.
Именно таков характер трудности, которую испытывает познающий разум в поисках истины. Истину приходится не столько искать, сколько выбирать. Здесь – при прочих равных условиях – гениальный ученый начинает отличаться от посредственного исследователя: в большинстве случаев он выбирает именно тот путь, который ведет к решению задачи. Каким же образом?
Когда отсутствуют рациональные основания для выбора, остается одно – положиться на интуицию: какому пути больше доверяешь? И здесь срабатывает сугубо психологический момент: подобное тянется к подобному; человек в первую очередь доверяет себе, а во вторую – тому, у кого с ним много общего. «Рыбак рыбака видит издалека». Причем не только видит издалека, но даже на расстоянии начинает испытывать к нему доверие и предвкушает радость встречи.
Что же сказать о гениальном ученом, если он всегда доверяет истине, а доверие возникает между подобными, как две капли воды, вещами? Очевидно то, что он подобен истине. Или что он такой же, как истина, – ясный, сильный, простой, чистый и целостный. То есть святой.
И наоборот. Тот, у кого мало общего с истиной, не доверяет ей. Он не может самостоятельно увидеть истину, даже глядя на нее во все глаза, как Понтий Пилат. Такой ученый склонен удаляться от истины, выбирая путь, более соответствующий собственному душевному состоянию. Он глядит на истину, но проходит мимо, не поверив в нее. Так когда-то люди смотрели на Христа и насмешливо говорили: «Что говоришь? Ты – Царь Иудейский? Да откуда ты взялся? Может ли из Галилеи быть что хорошее?» Ученые книжники не разглядели в Плотнике из Назарета Того, о Ком повествовали их книги, в то время как безграмотные рыбаки, услышав: «Я есмь Путь, Истина и Жизнь», не испытали сомнений. Просто потому, что эти рыбаки были такими же, как Он, – насколько это возможно человеку.
Интеллект, вопреки уверениям науки, не требует развития. Тугодумие и бессилие человека перед замысловатой задачей объясняются иначе. Интеллект можно сравнить с мощным двигателем хорошего автомобиля. Однако бывает и так, что хорошего двигателя недостаточно для развития нужной скорости. Мотор работает ровно и мощно, на предельных оборотах, а автомобиль при включенной передаче тем не менее едва-едва продвигается по дороге. В чем же дело? Колеса увязли в грязи – приходится выходить из машины и высвобождать их тяжелым, напряженным трудом.
Именно эту задачу, по всей вероятности, имел в виду Декарт, составляя свои знаменитые «Правила для руководства ума», с помощью которых возможно решать задачи любой сложности. Великий математик, по-видимому, был убежден, что совершенствовать разум – значит бороться со страстями, и даже редкие примеры «злых гениев» не могли поколебать этой уверенности, «ведь человеческий ум, – пишет он, – заключает в себе нечто божественное, в чем были посеяны первые семена полезных мыслей, так что часто, как бы они ни были попираемы и стесняемы противными им занятиями, они все-таки производят плод, вызревающий сам собой».
С.А. Мазаев
«Наука доказала, что Бога нет» – как часто звучали эти слова в недавнем нашем прошлом. Да и не только в советские времена такое говорилось… Когда Наполеон спросил астронома Лапласа, какое место в своих рассуждениях о строении вселенной он отводит Богу, тот ответил: «Я не нуждаюсь в этой гипотезе!»
А ведь Лаплас был по-своему прав: эта гипотеза ему была не нужна. Научная теория, которая вместо объяснений окружающего мира повторяла бы: «Так Бог сотворил», уже не была бы научной теорией.
Смысл науки именно в том, чтобы раскрыть тайну мироздания: как оно устроено, каким мог быть механизм его возникновения? Но первопричину его бытия невозможно выявить путем эксперимента или точного расчета.
На самом деле, наука вовсе не исключает веры. «В действиях природы Господь Бог является нам не менее достойным восхищения образом, чем в божественных стихах Писания», – это слова Галилео Галилея. «Природа есть в некотором смысле Евангелие, благовествующее громко творческую силу, премудрость и всякое величие Бога. И не только небеса, но и недра земли проповедуют славу Божию», – это сказал Михаил Васильевич Ломоносов. И третья цитата: «Я верю в Бога как в Личность и по совести могу сказать, что ни одной минуты моей жизни я не был атеистом» – Альберт Эйнштейн.
Есть, разумеется, и ученые-атеисты. Выбор между верой или неверием стоит перед каждым человеком, и ученый тут не исключение. Но откуда же вообще взялось это противопоставление научного знания и веры?
В древности, когда писались Библия и другие священные книги, когда создавались церковные обряды и правила, еще не существовало науки в том смысле, в каком мы знаем ее сегодня. Люди располагали только отдельными элементами научного знания, но они сочетались с самыми причудливыми мифами и неверными догадками. Церковные писатели той поры в этом смысле не отличались от людей своего времени. Например, «Шестоднев» святого Василия Великого, книга, посвященная сотворению мира, говорит о том, Кто сотворил небо и землю. При этом святитель представляет себе Землю плоской, а небо – куполом, который накрывает ее. «Советую тебе, – убеждает он читателя, – не доискиваться, на чем земля основана».
Для духовной жизни человеку действительно безразлично, как именно устроены небо и земля, и в этом смысле совет совершенно верен. Но пытливый человеческий ум не может отказаться от поиска… Сначала людям удалось выяснить, что Земля шарообразна, потом – что она вращается вокруг Солнца, и, наконец, что наше Солнце – лишь одно из неисчислимого множества светил. И тогда в сознании многих людей зародилась мысль: значит, именно наука, а не вера открывает нам тайны мироздания. Прежде люди слишком поспешно обращались к Библии в поисках ответов на естественно-научные вопросы, теперь они стали обращаться к научным трактатам ради духовных истин.
И то, и другое, разумеется, неверно. Может быть, пройдут еще несколько столетий, и научная картина мира изменится до неузнаваемости – то, что сегодня считалось передовой теорией, будет выглядеть так же архаично, как сегодня выглядят представления о плоской Земле и небесном куполе. Библия и Церковь не говорят на языке научных теорий ни первого, ни двадцать первого, ни тридцать первого века. Теории, по меркам Церкви, устаревают слишком быстро.
