Таким образом, исследователь сталкивается с двумя уровнями или двумя слоями реальности. Первый отражает рационализацию явления субъектом действия. Это то, как описывает происходящее культура, и что думает по этому поводу ее носитель. Второй уровень имплицитен, скрыт от сознания субъекта и восходит к древним смыслам, схемам и положенностям. Это те смысловые пласты, которые актуализуются в культуре и определяют собой поведение масс. Только по сопоставлении описаных нами уровней можно снять проблемы, возникающие из кричащего несоответствия реального поведения людей тем рационализациям, которые утвердились в их сознании на уровне автомодели. В таком случае реальное поведение массового субъекта являет собой результирующую своеобразного параллелограмма сил, в котором древние архаические векторы суммируются с существенно более слабыми векторами, заданными стадиально последующей ментальностью. В такой суперпозиции древние схемы оказываются ведущими детерминантами поведения, а новые модели и представления берут на себя, в основном, оформление и рационализацию базовых импульсов.
Итак, казнь, рождение, смерть, вступление в брак относятся к узловым моментам в жизни человека. Эти ситуации формируют ядро традиционной культуры, вокруг них фиксируется наиболее мощная оформляющая и ритуализующая активность. Культурная традиция во многом структурируется и обретает свое, особенное лицо именно на осмыслении и культурном оформлении базовых ситуаций. Традиционная ментальность не в состоянии осмыслить каким-либо другим образом убийство (т. е. смерть) человека, кроме, как убийство ритуальное. Есть два ритуала убийства: казнь как кара за преступление и человеческое жертвоприношение. Нам представляется, что в традиционном сознании эти ситуации срастаются. Вспомним, что исходно казнь как кара за преступление осмысливалась как ритуальное убийство нарушившего табу нечестивца. Причем, чем сильнее архаическая компонента ментальности, тем сильнее момент ритуального в осмыслении убийства.
Вообще говоря, всякое убийство, и прежде всего убийство от имени власти, осмысливается, а потому и оформляется, как ритуальное. Обратимся к наиболее секуляризованной и рационализованной — европейской реальности. Как оформлялась казнь по решению суда в XX в. В одних странах приговоренный имеет право заказать хороший обед в ночь перед казнью. Во Франции традиция закрепляет знаменитую рюмку коньяка и сигарету перед гильотиной. В США в 30-е годы вечером перед казнью осужденному выбривали кружок на голове для лучшего прохождения тока. Что все это, как ни ритуалы.
Посмотрим в глубь времен. В эпоху средневековья существовал устойчивый, сложный и театрализованный ритуал публичной казни. Ритуальная фигура палача, площадь, забитая обывателями, специально построенный помост. Кульминация — палач поднимает голову и показывает ее ревущей толпе. Казнь в древних обществах оформлялась разнообразно, но всегда ритуально.
В связи с этим вспомним, что «лобное место» построено в непосредственной близости от Кремля на главной площади страны. Как все развернутые сакральные объекты, Красная площадь в своей целостности моделирует космос. Лобное место символизирует власть Царя над животами подданных. А само нахождение Лобного места как центрального элемента Красной площади в высшей степени значимо. Еще в начале XIX в. города строили так, что бы острог стоял напротив здания городской администрации. Казнь на глазах у носителя Власти сакрализована и носит ритуальный характер.
Наконец, обратимся к истории террора. Утверждающийся в XVIII в. ритуал тираноубийства был подробно разработан и глубоко формализован. В соответствии с античными образцами убивать тирана полагалось кинжалом. Пистолет был уже отступлением, появившаяся позже бомба — пошлой данью техническому прогрессу. Далее надлежало остаться на месте преступления и отдать себя в руки правосудия, с тем, чтобы засвидельствовать чистоту помыслов202.
Идея человеческого жертвоприношения вырастает из представления о конечном объеме витальной энергии Рода. А также рассматривается в контексте представления о круговороте душ. Для раннеархаического родового человека ушедший из жизни дедушка возвращается во внуке, и так без конца. Заметим, что практика называть детей в честь деда или бабки далеко не случайна и имеет более глубокие корни, чем представляется на первый взгляд. В голодный год в архаическом доосевом племени родившегося ребенка спокойно убивают, прося дедушку повременить с возрождением до лучших времен. В этой же системе представлений зажившийся старик «заедает», т. е. отнимает жизнь у молодых.
В такой системе координат человеческая жертва обновляет Род. Энергия убитого напитывает трансцендентную реальности мистическую духовную субстанцию, то, что сегодня называют эгрегором Рода, придает ему силу и мощь. Душа же убитого, слившаяся с Родом, возродится в следующих поколениях. Причем переход энергии из жертвы в Род — мистическая драма обновления. В этот момент члены архаического коллектива переживают катарсис, ритуальное возрождение и очищение мира.
Обновляющееся революцией общество, советский космос росли, питаясь жизненной энергией жертв. Есть масса высказываний современников событий о том, что из крови и страданий непременно вырастет и уже растет прекрасный новый мир203. Чем больше жизненных сил перетекает в эгрегор обновляющегося социального Абсолюта, тем сильнее он, тем неотвратимее его победа. В рационально мыслящем обществе массовые убийства читаются как ослабление социума. Совершенно иначе этот процесс переживается в доосевом, языческом сознании — как усиление, набор энергии перед прыжком, как гарантия успеха.
Перекачивание жизненной энергии не абстрактная умозрительная схема, но острейшее переживание. Участник ритуального действа пропускает происходящее «через себя». Иного способа переживания реальности человеку просто не дано. Включенный в ритуал жертвоприношения переживает обе роли: и палача, и жертвы. То есть проходит ситуацию экзистенциального предела — порога жизни и смерти. Отсюда предельная острота пережитого, глубоко амбивалентное отношение и к произошедшему, и к персонажам. Это переживание находит свое разрешение. Пороговая ситуация разрешается коллективным катарсисом. Мир обновляется, архаический коллектив сплачивается в возрожденном, омытом кровью космосе.
Каждый из участников ритуала чувствует, что на месте жертвы мог быть и в любую минуту может оказаться он сам.
И то, что на это раз ангел смерти пролетел мимо, само по себе несет избавление, катарсис, волну невыразимой любви к главному палачу, т. е. наместнику языческого бога на земле. Из этого вырастает чувство обновления мира. Слова о невыразимой любви не метафора. Известный на Западе «стокгольмский синдром» описывает феномен острой психологической зависимости, любви заложников к террористам. Эта любовь вырастает из страха смерти и являет собой психологический механизм адаптации к ситуации неопределенности внутри сообщества, в котором вершится ритуал человеческих жертвоприношений. Здесь мы сталкиваемся с одним из древнейших психологических механизмов социализации и социальной интеграции.
Далее, любой ритуал оформляется, откладывается и наследуется в сценариях. Сценарий же распадается на сумму ролей. Подчеркнем, в процессе трансляции культура задает и наследует сценарии, в каждом из которых присутствует пакет ролей. Так, в детском возрасте мы усваиваем сценарий отношений взрослый — ребенок. При этом его усвоение происходит через освоение роли ребенка. Однако проходят годы, и, попав в положение родителей, мы обнаруживаем, что в нас актуализуется роль взрослого из усвоенного в детстве сценария. Существуют два более частных сценария, вытекающих из этого базового: сценарий учитель — ученик, или носитель властной иерархии — подвластный.
Дальнейший анализ требует выделения самих ролей. Обратимся к ролевым функциям ритуала жертвоприношения. С первого взгляда таких персонажей трое. В жертвоприношении участвуют: палач, жертва и рядовой участник ритуала, наблюдатель. Несколько модернизируя, назовем последнего человеком из толпы. Соответственно, сценарий человеческих жертвоприношений состоит из трех программ, трех ролевых функций: программа жертвы, программа палача и программа человека толпы. Роли по определению взаимозаменяемы. Однако эта истина относится к вытесненному, тайному знанию. Хотя думать об этом архаический субъект не склонен, он все же каким-то планом сознания допускает инверсию толпы в палача, себя в жертву и палача в жертву. Заметим, чего не бывает действительно, так это инверсии палача в человека толпы. Однако существует еще один персонаж, вынесенный, так сказать, за скобки.
Носитель ритуального сознания склонен думать, что персонаж заведомо не участвующий в этой карусели по определению все же существует. Это вождь (царь) как прямой представитель Небес. На самом же деле, и он не гарантирован от инверсии в жертву (и, соответственно, для него закрыт путь инверсии в человека толпы). И еще, вождь никогда не может стать палачом. Отдание приказа и его исполнение разнесены. Все остальные циркулируют. Роли амбивалентны.
