Заметим, что деление на праведную и неправедную смерть — одна из древнейших культурных идей, восходящих к каменному веку. Мужчина должен погибнуть как воин — в бою. Христианские представления, определявшие хоронить человека в пределах церковной ограды или за нею, накладываются здесь на древний комплекс идей. Сравним с представлениями афганских моджахедов. Отмечая бесстрашие и фатализм моджахедов, заданные верой в то, что смерть в бою за веру обеспечивает пропуск в рай, автор пишет: «Но при этом они панически боятся бескровной, «неправедной» смерти — быть утопленным, задушенным или повешенным»208.
Характерной особенностью данного культа было то, что в заложных покойниках видели источник постигавших общество бед, и при любом бедствии (засуха, неурожай, падеж скота) прах несчастного оказывался объектом компенсаторного насилия. Могилы разрывали и оскверняли, прах выкидывали. В связи с чумой в Москве Екатерина отменила скудельницу. Общество ответило на это массовым осквернением могил. В 1872 г. вводится закон о святотатстве (разрывании могил), предполагавший сверхстрогие санкции. Постепенно санкции снижаются. Однако на конец XIX в. падает пик осквернений. Архаическое общество отвечало на размывание традиционного космоса осквернением могил вредоносов, носителей опасности, оборотней.
Колдуны рассматривались как люди, связанные со зловредными покойниками, а по смерти сами становились ими. В годину несчастий их так же настигала народная кара. Трошин рассматривает детоубийство как традиционную форму поведения. Так же рассматривается убийство и каннибализм.
Разумеется, речь идет о маргинальных группах общества, сектантах — скопцах, хлыстах. Однако, подчеркнем, что в России, и особенно в предреволюционную эпоху, эти маргинальные слои общества далеко не были малочисленными. Так, по некоторым оценкам, в начале XX в. было не менее 5 млн членов различных сект. Другая консервирующая архаику группа — старообрядцы — составляла 30 млн209.
Вернемся к детоубийству. Для примера можно привести практику, связанную с духовными стихами или песней об «Аллилуевой жене милосердной». Народная фантазия семантизовала возглашение «аллилуия» как имя собственное. Сюжет песни следующий: в дом Аллилуевой жены вбегает младенец Христос, за которым гонятся его губители. Спасая Христа, Аллилуева жена бросает в горящую печь своего малого ребенка, а Христа берет на руки. Затем, показывая на горящего в печи, объясняет ворвавшимся в дом, что она сожгла вбежавшего Христа. По уходу врагов Спасителя, Алилуева жена просит Христа рассказать о судьбе своей дочери, и он показывает ей ребенка, резвящегося в райских кущах. Под воздействием этого сюжета поколения женщин убивали собственных детей. Случаи подобного рода становились предметом судебного расследования, фиксировались в литературе.
В специфической маргинальной среде Писание рассматривалось как «документ прямого действия».. Практиковалось буквальное причастие плотью и кровью. В свальном грехе рождался ребенок, которого съедали, либо изготавливали из него лекарства. Повивальные бабки практиковали убийство детей в момент рождения. Убийства колдунов, как правило, вообще не наказывались. На убийцу накладывалось церковное покаяние. Здесь можно вспомнить, что еще в конце XIX в. в Сибири бытовало убеждение, согласно которому за убийство ребенка родители отвечают церковным покаянием.
Эти и другие факты настолько поражали людей городской цивилизации, существовавшей буквально рядом с архаической деревней, что в поисках объяснения специалисты предлагали такие экзотические модели, как антропологическое вырождение русских, заданное ублюдочностью соединения славян и утро-финнов210. Ублюдочность и вырождение тут, разумеется, ни при чем. Перед нами чистейшая феноменология христиано-языческого синкрезиса, в котором христианская компонента минимальна, а языческая архаика — развернута достаточно широко. Подобного рода феноменология зафиксирована в странах Латинской Америки, где католическая доктрина накладывалась на архаический субстрат культуры местных индейцев.
Надо сказать, что до революции о подобных явлениях, по крайней мере, писали. В советскую же эпоху, власти мудро оберегали обывателя от лишних и неудобных фактов. К примеру, мы не располагаем статистикой ритуального каннибализма в СССР (не путать с кулинарным в осажденном Ленинграде, Поволжье, в ходе голодомора на Украине. Об этом достаточно свидетельств, но то — явление другого порядка). Полагаем, что она закрыта. В конце перестройки с крахом цензуры стали появляться сообщения. В 1989–1990 гг. в прессе сообщалось о мужчине-людоеде, который практиковал с сожительницей где-то под Казанью. Все это происходило на фоне алкоголизма (мощный фактор архаизации). Герой отсидел большой срок. Он убивал женщин, предварительно насилуя, что явно указывает на ритуальный характер убийства. Убитые разделывались, частично мясо продавалось знакомым. В списке жертв — одиннадцатилетняя девочка. В этой истории запомнился характерный эпизод. В какой-то момент герой расстался со своей сожительницей и нашел себе другую женщину, которая также стала его сообщницей. Затем их отношения испортились, новая дама сердца стала угрожать разоблачением. Герой изнасиловал ее, убил и съел. После этого к нему вернулась прежняя дама сердца211.
Сегодня о «расчлененках» и убийствах сообщает бульварная пресса. Однако здесь требуется не бульварная сенсационность, а работа историка и этнолога. Необходима интерпретация преступных эксцессов как регрессивных аномалий, т. е. актуализаций архаических инстинктов и моделей поведения в особой (преступной, хронически алкоголизованной, психически ущербной, деградировавшей) среде. И тогда обнаружится, что на периферии общества в маргинальном слое ритуальное убийство бытует. Периодически эти факты всплывают и становятся судебными эпизодами. Подчеркнем, до суда доходят отдельные эпизоды. Маргинальная среда сторонится закона и бежит от внимания правоприменяющих инстанций. Статистики мы не имеем, но полагаем, что она значительно мощнее, чем в Голландии, но ниже, чем в Анголе или Камеруне.
Кстати, не следует думать, что традиция «Аллилуевой жены милосердной» оборвалась где-нибудь в начале (середине) I в. и стала достоянием истории. Летом 1999 г. в телепередачах промелькнул сюжет о Казанской спецбольнице, знаменитой в прошлом «вечной койке» для преступников, признанных невменяемыми. В этом сюжете фигурировала больная, убившая свою внучку. Грузная пожилая женщина с глубоким чувством говорила в объектив о том, что она принесла девочку в жертву за всех нас, за всех христиан… Скорее всего, эта женщина не слышала ничего об Аллилуевой жене. Духовные стихи лишь оформили потребность в паллиации, то есть в христиано-языческом ритуале. Несомненно, эта практика сужается и все более маргинализуется, но она жива. Сегодня подобные рецидивы языческого сознания осмысливаются как социально опасные психические аномалии.
Говоря о маргинальной практике, можно указать на феноменологию, бытующую в традиционной преступной среде, где убийство часто сопровождалось действиями чисто ритуального характера, свидетельствующими об именно таком понимании самого акта. Например, практика «запечатывания» трупа убитого212. Оговоримся, речь идет о доброй, старой традиционной преступности, в недрах которой рядом с модернизирующимся обществом мирно доживали приметы глубочайшей архаики213. Практика современных заказных убийств демонстрирует полный разрыв с традицией этого рода. Сегодняшние киллеры действуют совершенно рационально, исходя из задачи максимизировать эффективность при минимизации риска разоблачения. Отсюда и привлекаемые технологии — работа в группе, проработка путей отхода с места преступления, винтовки с оптическим прицелом, организация бизнеса так, что между заказчиком и прямым исполнителем стоит цепочка лиц, блокирующая возможности расследования, и многое другое. Все это — реалии расколдованного мира. Традиционная преступность была совсем иной. Ритуальные надругательства над трупом облегчали расследование и в рациональном смысле были непостижимы. А сама приверженность к этим действиям свидетельствовала о власти архаических культурных смыслов и положенностей. И все это имеет самое прямое отношение к нашей теме214.
Так перед нами встает проблема соотношения компонент христиано-языческого синкрезиса. Этой проблематике посвящено исследование Е. Ивахненко215. Из данной работы выстраивается концепция, которую автор не формулирует в общем виде. Она представляется чрезвычайно важной и соответствует широчайшей фактологии. Концепция следующая: в истории неимманентно развивающегося народа можно выделить два потока развития. Одновременно происходит разворачивание имманентного процесса и разворачивание процесса, заданного внешним контекстом. Результат представляет собой как бы суперпозицию, наложение описанных процессов. Они сложным образом взаимодействуют, но при этом разворачиваются относительно автономно.
