обозначает это число, а не вот то, чтобы пояснить: буквы следует употреблять в последовательности a, b, c, d и т. д., а не a, b, d, c.
Но, уподобляя таким образом одно описание употребления слов другому, мы все-таки не можем сделать более сходными эти употребления! Ибо, как мы видим, они совершенно не схожи.
11. Представь себе инструменты, лежащие в специальном ящике. Здесь есть молоток, клещи, пила, отвертка, масштабная линейка, банка с клеем, гвозди и винты. Насколько различны функции этих предметов, настолько различны и функции слов. (Но и там и здесь имеются также сходства.)
Конечно, нас вводит в заблуждение внешнее подобие слов, когда мы сталкиваемся с ними в произнесенном, письменном или печатном виде. Ибо их применение не явлено нам столь ясно. В особенности когда мы философствуем!
12. Это похоже на то, как, заглянув в кабину локомотива, мы бы увидели там рукоятки, более или менее схожие по виду. (Что вполне понятно, ибо все они предназначены для того, чтобы браться за них рукой.) Но одна из них пусковая ручка, которую можно поворачивать плавно (она регулирует степень открытия клапана); другая рукоятка переключателя, имеющая только две рабочие позиции, он либо включен, либо выключен; третья рукоятка тормозного рычага, чем сильнее ее тянуть, тем резче торможение; четвертая рукоятка насоса, она действует только тогда, когда ее двигают туда» сюда.
13. Когда мы говорим: «Каждое слово в языке что-то означает», то этим еще совсем ничего не сказано; до тех пор пока мы точно не разъясним, какое различие при этом хотим установить. (Ведь возможно, что мы хотим отличить слова языка от слов, «лишенных значения», вроде тех, какие встречаются в стихотворениях Льюиса Кэррола, или слов, подобных «ювиваллера» в песне.
14. Представь себе, что кто-то говорит: «Все инструменты служат преобразованию чего-то. Так, молоток меняет положение гвоздя, пила форму доски и т. д.». А что видоизменяют линейка, банка с клеем, гвозди? «Нашу осведомленность о длине вещи, температуре клея, прочности ящика». Разве подобным истолкованием выражения достигался бы какой-то эффект?
15. Слово «обозначать» употребляется наиболее прямым образом, по-видимому, тогда, когда на обозначаемом предмете проставляется знак. Представь себе, что на инструментах, применяемых А в строительстве, проставлены определенные знаки. Когда А показывает помощнику один из таких знаков, тот приносит ему инструмент, помеченный этим знаком.
Так или примерно так имя обозначает некоторую вещь, имя дается вещи. Занимаясь философией, часто бывает полезно напоминать себе: наименование чего-то подобно прикреплению ярлыка к вещи.
16. А как быть с цветовыми образцами, которые А показывает B, принадлежат ли они языку? А это уж как угодно. Они не относятся к словам языка; но скажи я кому-нибудь: «Произнеси слово «это»», и он сочтет «это» частью предложения. А между тем оно играет роль, совершенно аналогичную той, которая отведена образцу цвета в языковой игре; то есть оно образец того, что должен сказать другой.
Причисление образцов к инструментам языка наиболее естественно и ведет к наименьшей путанице.
17. Можно было бы сказать: «В языке мы сталкиваемся с различными типами слов. Ведь функции слова «плита» и слова «блок» более близки, чем функции слов «плита» и d. Но то, как мы сгруппируем слова по типам, будет зависеть от цели такой классификации и от нашего предпочтения.
Подумай о различных точках зрения, исходя из которых можно сгруппировать инструменты по их типам. Или шахматные фигуры по типам фигур.
18. Тебя не должно смущать, что языки состоят только из приказов. Если ты хочешь сказать, что именно поэтому они неполны, то спроси себя, полон ли наш язык; был ли он полон до того, как мы ввели в него химическую символику и обозначения для исчисления бесконечно малых; ведь они как бы пригороды нашего языка. (И с какого числа домов или улиц город начинает быть городом?) Наш язык можно рассматривать как старинный город: лабиринт маленьких улочек и площадей, старых и новых домов, домов с пристройками разных эпох; и все это окружено множеством новых районов с прямыми улицами регулярной планировки и стандартными домами.
19. Легко представить себе язык, состоящий только из приказов и донесений в сражении. Или язык, состоящий только из вопросов и выражений подтверждения и отрицания. И бесчисленное множество других языков. Представить же себе какой-нибудь язык значит представить некоторую форму жизни.
А как тогда ответить на вопрос: является ли возглас «Плита!» предложением или же словом? Если это слово, то ведь оно имеет не то же самое значение, что и аналогично звучащее слово нашего обычного языка. Если же оно предложение, то все же это не эллиптическое предложение «Плита!» из нашего языка. Что касается первого вопроса, то выражение «Плита!» можно назвать и словом, и предложением; пожалуй, наиболее уместно здесь говорить о «выродившемся предложении» (как говорят о выродившейся гиперболе); а это как раз и есть наше «эллиптическое» предложение. Но ведь оно есть просто сокращенная форма предложения «Принеси мне плиту!», а между тем в вышеуказанном примере такого предложения нет. Однако почему бы мне, идя от противного, не назвать предложение «Принеси мне плиту!» удлинением предложения «Плита!»? Потому что, выкрикивая слово «Плита!», в действительности подразумевают «Принеси мне плиту!». Но как ты это делаешь: как ты подразумеваешь это, произнося слово «плита»? Разве внутренне ты произносишь несокращенное предложение? Почему же я должен переводить возглас «плита!» в другое выражение для того, чтобы сказать, что подразумевал под этим некто? А если оба эти выражения означают одно и то же, то почему нельзя сказать: «Говоря «Плита!», он подразумевал «Плита!»»? Или: почему ты не мог бы подразумевать «Плита!», если можешь подразумевать: «Принеси мне плиту!»? Но, восклицая «плита!», я хочу, чтобы он принес мне плиту! Безусловно. А заключается ли «это хотение» в том, что ты мыслишь предложение, так или иначе отличное по форме от произнесенного тобой?
20. Но когда кто-то говорит: «Принеси мне плиту!», в тот момент действительно кажется, что он мог бы осмысливать это выражение как одно длинное слово, соответствующее слову «Плита!». Что же, в одних случаях его можно осмысливать как одно слово, а в других как три? А как его осмысливают обычно? Полагаю, это склоняет к ответу: мы понимаем это предложение как состоящее из трех слов, когда употребляем его в противопоставлении другим предложениям, таким, как «Подай мне плиту», «Принеси плиту ему!», «Принеси две плиты!» и т. д., то есть в противопоставлении предложениям, содержащим слова нашего приказа, взятые в других комбинациях. Но в чем заключается использование одного предложения в противопоставлении другим? Присутствуют ли при этом в сознании говорящего эти предложения? Все? В то время, когда произносят предложение, либо же до того
