есть других наблюдателей, а также явления природы, хотя может считать их, например, духами, и направляет их на удовлетворение своих нужд. Для этого такой наблюдатель начинает создавать системы управления, включающие команды управления и теории каузальности.
Появление волевого наблюдателя, таким образом, связано и с возникновением речи, и с мифологическим типом мышления. Речь нужна такому наблюдателю для передачи команд, пожеланий, координации действий. Мифологическое мышление отражает способ восприятия природы, в которой все явления и процессы одушевлены и имеют свою волю. Первые такие теории, очевидно, были далеки от того, что мы называем теориями сегодня, однако они постоянно совершенствовались, так как могли передаваться через деятельность и речь от поколения к поколению.
В логике управляемости суждения формируются с помощью терминов способности. Скажем, «А имеет возможность В». Данное суждение может соответствовать критерию «управляемо/неуправляемо». «Управляемо» как критерий ещё ближе к понятию «истинно», так как одна из задач теории истины или, проще говоря, науки – повторяемость результатов экспериментов. Считается, что мы знаем что-то, если можем этим управлять, это предсказывать. Однако это всё ещё не то, что мы называем знанием или истиной. Это управляемость или предсказуемость. Для того чтобы управлять поведением своего племени, вожак и шаман использовали критерий управляемости, но это не значит, что они знали, как именно они управляют племенем и почему эти методы работают.
Для волевого наблюдателя появляется категория успеха. Если теория управляемости предметами, людьми или силами природы приносит ожидаемый результат, то имеет место успех, и наоборот. Для такого наблюдателя также возникает принцип справедливости. Воля как трёхместный предикат оказывается выше желания как двухместного предиката, поэтому появляются запретные (волей) желания, или табу. Нарушение табу становится злом.
Волевой наблюдатель однако не является полностью автономным. Он автономен лишь в той степени, в которой креативен. Такой наблюдатель неминуемо сталкивается с неудачей, и тогда он вынужден либо отказаться от удобной формы потребления, либо сформировать новые теории управления, новые языковые команды и понятия. Сам процесс такого творчества и есть эволюция свободы и форм мышления.
Однако на определённом этапе такого творчества наблюдатель начинает отличать то, что могло бы произойти, от того, что наверняка случится. То есть разделять типы теорий – скажем, теорию гипотетически возможного и теорию здравого смысла. Хотя само название «здравый смысл» появится заметно позже – у Аристотеля. Разделение теорий на типы подразумевает четырёхместный предикат. Наблюдателя, способного выделять в общем нарративе такое сложное внутреннее отношение явлений, мы назвали лживым наблюдателем (или знающим).
Для того чтобы лгать, нужно полагать, что знаешь правду и, кроме того, принять решение не делиться этой правдой. Соответственно, лживый наблюдатель начинает создавать систему знания и управлять знанием.
При этом под знанием имеется в виду совершенно новый тип отношения. Заметим сразу, что для знающего наблюдателя знание существует наравне с другими явлениями природы и становится достойным того, чтобы его сохранить. Речь идёт о возникновении письменного языка. Хотя первые памятники письменности носят характер учёта и сообщают по нашим современным меркам достаточно приземлённые хозяйственные подробности, их нельзя в полной мере считать только инструментом управления (хозяйственными процессами). То, что достойно стать вещью (текстом), теперь ценно само по себе.
Кажущиеся вполне случайными и бытовыми сведения древнейших писателей о захоронениях, о поголовье скота и тому подобном должны были представляться пишущим формой сохранения некоей непреложной истины, а не только сведений. Текст сообщает потомкам то, что, по мнению предков, произошло, а не то, что могло произойти. А это уже зачаток понимания о факте (знание), о сопоставлении различных теорий и понятий. Поскольку для сопоставления теорий важна не только содержательная, но и формальная сторона информации, то появляются формальные сведения и представления о том, что такое формальность, фактологичность.
Как пишет Я.Ассман в работе «Культурная память», первые памятники письменности в Египте отличаются тем, что сообщают о настоящем как о «будущем прошлом», то есть именно так, будто запечатление в тексте возводит событие в новый ранг – теперь это знание, например, знание о прошлом. Он пишет: «В отличие от Месопотамии, письмо развивалось в Египте не в контексте экономики, а в контексте политической организации и представительства. Первые памятники письменности – это политические манифесты на службе возникающего государства. Их можно квалифицировать как “проспективное воспоминание”. Они обращаются к настоящему как к “будущему прошлому” и учреждают воспоминание, которое должно сохранять это настоящее живым в культурной памяти» [82].
Логика знающего наблюдателя – это известная нам формальная логика, критерием которой становится истинность. Мы называем её логикой истинности. Однако эта логика формирует суждения не с помощью терминов существования, как принято считать. Ведь, когда мы говорим «Сократ есть человек», мы вовсе не являемся природой или Богом, который способен явить Сократа или человека по своей воле или команде «Есть!». Говоря так, мы не создаём Сократа на самом деле. Мы имеем в виду нечто другое. Логика истинности формирует суждения в терминах гипотетического мышления. Именно поэтому она есть только логика гипотетической формы мышления, а не мышления вообще. Говорящий о Сократе сегодня никогда не видел самого Сократа, а только предполагает, что он мог существовать. Вообще говорящий о чём бы то ни было в этой логике только допускает то, о чём говорит.
Логика истинности оперирует (по отношению к бытию) четырёхместными предикатами. Прежде чем что-то становится истинным, оно сначала существует или является гипотетически наблюдаемым, может быть потребляемым, в том числе в информационном смысле, или становится знаком, является сопоставимым (сравнимым), то есть для чего-то оно есть причина или следствие, далее оно управляемо и предсказуемо и только потом истинно или ложно. Это, в частности, означает, что нечто не поддающееся сравнению или управлению не может перейти и в категорию истинного. Однако при этом сравнимость и управляемость могут теперь тоже быть гипотетическими. Истинное, стало быть, может рождаться и как следствие мысленного эксперимента.
Лживый наблюдатель стремится познать истину, а точнее, стремится обладать знанием, так как знание для него представляет форму богатства, знание здесь абсолютно. Гипотетическое мышление при этом начинает формировать корпус формальных истин, которые, правда, могут не иметь никакого отношения к действительности. Мысленный эксперимент порождает интеллектуальные головоломки, например, знаменитые апории Зенона.
Прежде чем двигаться дальше, важно обратить внимание и на такую закономерность расширения форм мышления. Лживому наблюдателю доступно множество интерпретаций одной закономерности. Если волевой наблюдатель формирует правила обращения с объектами, то есть устанавливает и использует закономерности, то лживый наблюдатель уже задаётся вопросом, почему такая закономерность имеет место. Возникает потребность в доказательстве. А значит, и в формальной логике как инструменте доказательства. И хотя
