Порыв ветра подтолкнул меня за поворот, где меня ждала темная стена.
Кладбище.
Я стоял возле массивных железных ворот, глядя сквозь них невидящими глазами.
Кладбище напоминало руины древнего форта, взорванного столетия назад. Могильные плиты похоронил снег нового ледникового периода.
Внезапно я осознал, что чудеса невозможны.
И столь же внезапно ночь обернулась вином, разговорами и глупыми приметами, и моим беспричинным бегом… Но я верил, я искренне верил и знал: что-то случилось здесь, в этом снежно-мертвом мире…
Вид нетронутых могил и снега без единого отпечатка ноги придавил меня с такой силой, что с радостью я утонул бы в этом снегу и умер сам. Я не мог вернуться в город и посмотреть в глаза Чарли. Мне стало казаться, что все это какая-то злая шутка, ужасный трюк, на который я попался, и что я стал жертвой его безумной способности угадывать чьи-то отчаянные желания и играть ими. Неужели он шептал у меня за спиной, давал обещания, внушал мне это желание? Боже!
Я коснулся запертых на висячий замок ворот.
Что я найду за ними? Лишь плоский камень с именем и надписью: «Родился в 1888, умер в 1957», надписью, которую трудно разыскать даже в летний день, потому что она заросла густой травой и присыпана опавшими листьями.
Я отнял руку от ворот и повернулся. И в то же мгновение ахнул. Из горла вырвался крик изумления.
Потому что я почувствовал что-то за оградой, возле будки привратника.
Чье-то слабое дыхание? Приглушенный плач?
Или дувший оттуда ветер был чуть теплее?.
Я стиснул ворота и уставился в темноту перед собой.
Да, вон там! Еле заметный след, точно села птица и пробежала между врытыми в землю камнями. Еще миг — и я потерял бы его навсегда!
Я завопил, побежал, подпрыгнул.
Никогда за всю свою жизнь я не прыгал так высоко. Я перемахнул через ограду и рухнул на другой стороне, окровавив последним вскриком рот. И побрел к будке привратника.
Там, в тени, укрывшись от ветра и прислонившись к стене, стоял человек с закрытыми глазами и скрещенными на груди руками.
Я уставился на него безумными глазами. И рванулся вперед, чтобы рассмотреть.
Я не знал этого человека.
Он был стар. Очень, очень стар.
Должно быть, от вновь навалившегося отчаяния я застонал.
Потому что старик поднял дрожащие веки.
И именно его глаза заставили меня завопить:
— Отец!
Я потащил его туда, куда падал слабый свет фонаря и ложился полуночный снег.
А голос Чарли, далеко, в заснеженном городе, все умолял: «Нет, не надо, уходи, беги. Это сон, кошмар. Остановись».
Стоявший передо мной человек не знал меня.
Как птицы, застигнутые порывом ветра, его странные и словно затянутые паутиной, но знакомые глаза метались по мне, пытаясь опознать. «Кто это?» — читалось в них.
И тут из его рта вырвался ответ:
— …ом!..ом!
Он не мог выговорить «т».
Но он произнес мое имя.
И, словно человек на краю обрыва, охваченный ужасом от мысли, что земля может обрушиться и швырнуть его обратно в ночь, он вздрогнул и ухватился за меня.
— …ом!
Я крепко сжал его. Он не упадет.
Сцепившись в отчаянном объятии и не в силах разжать руки, мы стояли и слегка покачивались — двое, слившиеся воедино посреди бушующей метели.
«Том, о, Том», — вновь и вновь потрясенно произносил он.
«Отец, дорогой», — думал и произносил я.
И тут старик напрягся, потому что, наверное, только сейчас впервые разглядел за моей спиной надгробия на бесплодном поле смерти. И ахнул, словно крикнув: «Где мы?»
И хотя лицо его было очень старо, в момент, когда он все понял и вспомнил, его глаза, щеки, рот дрогнули и стали еще старше, говоря: «Нет».
Он повернулся ко мне, словно ожидая ответа, точно увидел во мне хранителе его прав, защитника, который мог бы сказать «нет» вместе с ним. Но в моих глазах отразилась жестокая правда.
И мы вместе уставились на еле различимую дорожку следов, петлявшую среди могил от того места, где его похоронили много лет назад.
Нет, нет, нет, нет, нет!
Слова вылетали из его рта.
Но он не мог произнести «н».
И я услышал отчаянное извержение: «…ет…ет…ет…ет!»
Безнадежный, надломленный крик.
И затем еще один вопрос омрачил его лицо.
«Я знал это место. Но почему я здесь?»
Он стиснул кулаки. Уставился на свою впалую грудь.
Бог наградил нас жестокими дарами. И самый жестокий из них — память.
Он вспомнил.
И начал таять. Он вспомнил, как затрепетало его тело, как замерло усталое сердце, как захлопнулась дверь в вечную ночь.
Он застыл в моих объятиях, и его стиснутые веки затрепетали, удерживая мелькавшие в голове мысли. Должно быть, он задал себе самый страшный вопрос:
— Кто поступил так со мной?
Он распахнул глаза. Его взгляд уперся в меня.
«Ты?» — вопросил он.
«Да», — подумал я. Это я захотел, чтобы ты был — ожил сегодня ночью.
«Ты!» — вскрикнули его лицо и тело.
И затем, вполголоса, он задал последний вопрос:
— Зачем?..
Теперь настала моя очередь замереть в раздумье.
В самом деле, зачем я это сделал?
Как я осмелился возжелать этой ужасной, душераздирающей встречи?
И что мне теперь делать с этим незнакомцем, с этом старым, потрясенным и перепуганным ребенком? Зачем я вызвал только для того, чтобы отправить его обратно в землю, в могилу, к жутким снам?
Удосужился ли я хотя бы подумать о последствиях? Нет. Необдуманный порыв вышвырнул меня из дома на это поле мертвецов, подобно безмозглому камню, брошенному в безмозглую мишень. Зачем? Зачем?
И теперь мой отец, этот дрожащий старик, стоит в снегу, ожидая моего жалкого ответа.
Снова став ребенком, я утратил дар речи. Некая часть моего естества знала ту правду, которую я не мог произнести. Неразговорчивый с отцом при жизни, я еще более онемел рядом с этой проснувшейся смертью.
Правда металась в моей голове, кричала каждой частицей моей души и тела, но ей не хватало сил сорваться с языка. Меня переполняли рвущиеся наружу крики.
Время шло. Этот час скоро пройдет. Я утрачу возможность сказать то, что должно быть сказано, что следовало сказать тогда, еще много лет назад, когда он был жив и ходил по земле.
Где-то на другом конце страны колокола пробили половину первого этого рождественского утра. Снег падал хлопьями на мое лицо вместе со временем и холодом, холодом и временем.
«Зачем? — спрашивали глаза моего отца. — Зачем ты привел меня сюда?»
— Я… — и тут я остановился.
Потому что его рука сжала мою. Его лицо нашло свою собственную причину.
Это был и его шанс, его последний час, чтобы сказать то, что ему следовало сказать мне, когда мне было двенадцать, или четырнадцать, или двадцать шесть. И пусть даже онемел я. Здесь, среди падающего снега, он мог обрести покой и уйти своим путем.
Его рот приоткрылся. Ему было трудно, мучительно трудно произнести старые слова. Но его дух внутри истлевшей плоти все же решился на мучительное усилие. И он прошептал три слова, которые тут же унес ветер.
— Что? — выдавил я.
Он крепко ухватился за меня и попытался удержать глаза открытыми. Ему хотелось спать, но губы его приоткрылись и прошептали снова и снова:
— …я…лю…яяяя!
Он смолк, задрожал, напрягся и попытался выкрикнуть снова и не смог:
— …я…блю…тебя!
— Отец! — воскликнул я. — Позволь мне сказать это за тебя!
Он замер и стал ждать.
— Ты ведь хотел сказать «я…люблю…тебя?»
— Дааа! — крикнул он. И у него наконец-то очень четко вырвалось: — Да! Да!
— Папа, — сказал я, обезумев от счастья, боли и утраты. — Папа, милый, я люблю тебя.
Мы бросились навстречу. Обнялись.
Я заплакал.
И увидел, как из какого-то пересохшего колодца внутри его ужасной плоти выдавились несколько слезинок и, задрожав, заблестели на его ресницах.
Так был задан последний вопрос и получен последний ответ.
Зачем ты привел меня сюда?
Зачем это желание, этот дар, эта снежная ночь?
Потому что нам надо было сказать, прежде чем двери будут захлопнуты и заперты навсегда, то, что мы никак не могли сказать за всю жизнь.
И теперь это было сказано, и мы стояли, держась друг за друга, в этой глуши, отец и сын, сын и отец, части единого целого, которые радость внезапно сделала неотличимыми.
На моих щеках замерзли слезы.
Мы долго стояли на ледяном ветру, заметаемые снегом, пока не услышали, как пробило двенадцать сорок пять, но мы и потом стояли в снежной ночи, не произнося больше ни слова, — потому что нужда в словах отпала, — пока наш последний час не кончился.
И над всем белым миром в рождественское утро, когда Младенец Христос лежал на свежей соломе, колокола пробили один раз, возвестив о том, что врученному нам ненадолго дару настало время покинуть наши окоченевшие руки.
