Но сейчас, с приближением восьмой зимы, он знал, что все подходит к концу. Он просто не сможет ее пережить. Наполняющая его кислота годами медленно растворяла его кости и ткани, и сегодня она дойдет до скрытой в нем взрывчатки, и все кончится!
Внизу бешено заверещал звонок. Луиза подошла к дверям. Марион, не сказав ему ни слова, ринулась вниз встречать своих первых гостей. Послышались возгласы и приветствия.
Он подошел к лестнице и глянул вниз.
Луиза принимала у гостей пальто. Она была высока, стройна, и до белизны блондинка, и смеялась вместе с пришедшими детьми.
Он помедлил. Что же переполняло его все эти годы? Откуда эта тоска от того, что живешь? Когда все пошло под уклон? Конечно, не с рождением их единственного ребенка. Но постепенно он понял, что это стало причиной их трений. Его ревности, неудач в делах, всей этой фальши. Почему бы не повернуться, не собрать чемодан и просто-напросто не уехать? Нет. Он не может этого сделать, пока не причинит Луизе столько же боли, сколько она причинила ему. Это не подлежало сомнению. Развод не тронет ее совершенно. Он просто окажется концом их глухой вражды. Если бы он понял, что развод принесет ей хоть каплю удовлетворения, он назло не порвал бы с ней до конца жизни. Нет, он должен причинить ей боль. Может быть, отобрать у нее дочь через суд? Да. Вот решение. Это ранит ее больнее всего. Отнять у нее дочь.
— Привет всем!
Он перегнулся через перила и улыбнулся.
Луиза даже не подняла глаз.
— Привет, мистер Уайлдер!
Дети закричали, замахали руками, и он спустился вниз.
К десяти часам звонок перестал звонить, яблоки перед дверями сорваны, с губ детей стерты крошки яблочного пирога, салфетки пропитались лимонадом и пуншем, и он, муж, встал из-за стола с галантной деловитостью. Он выхватил вечеринку прямо из рук Луизы. Он болтал с двадцатью детьми и двенадцатью родителями, которые пришли с ними и были в восторге от сидра со специями, которым он их угощал. Он организовал для детей дюжину игр, и смех и вопли не прекращались ни на минуту. Затем, освещенный светом свечей, зажженных внутри висящих треугольниками тыкв, он погасил свет и, крикнув: «Тихо! Все за мной!» — стал на цыпочках красться к погребу.
Родители, стоявшие вдоль стен комнаты, кивали и указывали на него, разговаривали со счастливой женой. Как же здорово он умеет ладить с детьми, говорили они.
Дети с визгом столпились вокруг него.
— Погреб! — крикнул он. — Гробница колдуньи!
Новый визг. Все задрожали.
— Оставь надежду всякий, сюда входящий!
Родители усмехнулись.
Один за другим дети скатывались в погреб по наклонной плоскости, которую Майк сделал из крышек стола. Он шипел и бормотал им вслед заклинания. Дом, освещенный лишь светом свечей в тыквах, заполнился завываниями. Все заговорили сразу. Все, но не Марион. За весь вечер она не произнесла ни звуком и не словом больше, чем ей требовалось; все было запрятано внутрь, вся ее радость и возбуждение. Вот дьяволенок, подумал он. Она наблюдала за своей вечеринкой со сжатым ртом и сияющими глазами.
Теперь родители. С веселой неуклюжестью они соскальзывали по наклонному спуску, а Марион стояла рядом, желая увидеть все, что только можно, и стать последней. Он двинулся было к ней, но она отодвинулась прежде, чем он подошел.
Дом опустел, тишину освещал свет свечей.
Марион стояла возле спуска в погреб.
— А теперь мы, — сказал он и взял ее на руки.
Они расселись в погребе по кругу. От задней стены доходило тепло печи. Вдоль каждой стены стояли длинные ряды стульев; двадцать кричащих детей, двенадцать родителей на другой стороне, Луиза на одном конце их ряда, Майк на другом, возле спуска в погреб. Он вгляделся в темноту, но ничего не увидел. Все расселись по стульям, застигнутые мраком. С этого момента все должно было происходить в темноте. Дети перешептывались, пахло влажным цементом, под октябрьскими звездами завывал ветер.
— А ну! — крикнул он в темноту. — Тихо!
Все замерли.
Был кромешный мрак. Ни огонька, ни искры.
Визг точильного камня, металлический лязг.
— Колдунья мертва! — провозгласил муж.
— И-и-и-и-и-и-и-и! — заверещали дети.
— Колдунья мертва, она была убита, а вот нож, которым она была убита.
Он подал кому-то нож. Он переходил по кругу из рук в руки, сопровождаемый покашливанием, смешками и замечаниями взрослых.
— Колдунья, мертва, вот ее голова, — прошептал муж, передавая предмет ближайшему соседу.
— А я знаю, как это делается, — радостно воскликнул в темноте кто-то из детей. — Он взял из холодильника куриные потроха, пустил по кругу и говорит «вот ее внутренности». И еще он сделал глиняную голову и выдает ее за настоящую, а вместо руки дал кость из супа. Берет кусочек мрамора и говорит: «Это ее глаз». Берет кукурузные зерна и говорит, что это ее зубы. А потом берет мешок со сливовым пудингом и говорит: «Это ее желудок». Знаю я, как он это делает!
— Замолчи, ты все испортишь, — сказала какая-то девочка.
— А вот рука этой колдуньи, — сказал Майк.
— И-и-и-и-и-и!
Все новые предметы поступали и передавались по кругу, как горячие картофелины. Некоторые вскрикивали и отказывались к ним прикасаться. Другие вскакивали со стульев и выбегали на середину, пока остальные передавали скользкие предметы.
— Да это всего лишь куриные потроха, — выпалил один из мальчиков. — Садись на место, Элен!
Передаваемые из рук в руки предметы появлялись один За другим, и их путь можно было проследить по писку и крикам.
— Колдунья разрезана на куски, и вот ее сердце, — объявил Майк.
Теперь одновременно передавалось шесть или семь предметов, и в дрожащей темноте слышались смешки.
— Марион, не бойся, это всего лишь игра, — произнесла Луиза.
Марион не ответила.
— Марион? — спросила Луиза. — Тебе не страшно?
Марион промолчала.
— С ней все в порядке, — сказал муж. — Ей не страшно.
И снова передаются предметы, снова вскрикивания.
Осенний ветер вздохнул над домом. А он все стоял в темном погребе, произносил слова, передавал предметы.
— Марион? — снова позвала Луиза из дальнего конца погреба.
Все разговаривали между собой.
— Марион?
Все смолкли.
— Марион, отзовись, тебе не страшно?
Марион не отвечала.
Муж стоял на своем месте, возле спуска в погреб.
— Марион, ты здесь? — позвала Луиза.
Никто не ответил. В погребе воцарилась тишина.
— Где Марион? — спросила Луиза.
— Она была здесь, — ответил мальчик.
— Может быть, она наверху?
— Марион!
Молчание. Тишина.
— Марион, Марион! — закричала Луиза.
— Включите свет, — сказал кто-то из взрослых. Предметы больше никто не передавал. Дети и взрослые сидели, держа части тела колдуньи.
— Нет, — выдохнула Луиза. Ее стул резко затрещал в темноте. — Нет. Ради Бога, не включайте свет, не включайте, пожалуйста, не включайте свет, нет! — Она уже кричала. От ее крика все оцепенели.
Никто не шелохнулся.
Все сидели в темном погребе, замерев от неожиданного поворота этой октябрьской игры; снаружи завывал ветер, сотрясая стены дома, погреб заполняли запахи тыкв и яблок, перемешанные с запахом предметов, которые они держали в руках, и тут один из мальчиков крикнул: «Посмотрю наверху!» — и с надеждой выбрался из погреба и пробежал по всему дому, и еще четыре раза обежал дом, выкрикивая «Марион, Марион, Марион!» снова и снова, и в конце концов медленно спустился в наполненный тяжелым дыханием и ожиданием погреб, и сказал в темноту:
— Я не смог ее найти.
А потом… Потом какой-то идиот включил свет.
Говард Фаст
Без единого звука
Вечером 3 апреля, стоя у окна своего расположенного на пригорке уютного дома с тремя спальнями и восхищаясь видом заката, Альфред увидел, как над горизонтом поднялась рука, раздвинула свой большой и указательный пальцы и потушила солнце, словно свечку. На мгновение наступили сумерки, которые кончились так внезапно, будто кто-то нажал на выключатель.
Так, впрочем, и было. Это сделала его жена. Она включила свет во всем доме.
— Боже мой, Эл, — воскликнула она, — что-то уж очень быстро стемнело, а?
— Это потому, что кто-то погасил солнце.
— Что за ерунду ты городишь, — отозвалась она. — Кстати, сегодня мы ждем в гости Бенсонов к ужину и на бридж, так что приоденься получше.
— Хорошо. Ты не видела закат?.
— У меня много других дел.
— Да. Я только имел в виду, что если бы ты видела закат, то заметила бы, как из-за горизонта появилась эта ручища, ее большой и указательный пальцы раздвинулись, потом сошлись и потушили солнце.
— Ну-ну, Эл, ради Бога, не удваивай ставки во время игры. А если уж удвоишь, то твердо верь в них. Обещаешь?
