Всякий профессионал считает свое дело самым важным. Таковы профессиональные художник, токарь, священник; таков же, конечно, и профессиональный политик. Однако, быть может, ни у кого еще в мире политическая субстанция не представала в столь рафинированном, самоценном значении, как у Ленина с его соратниками и последователями. Наполеон, Цезарь хоть молились (даже если и напоказ), так или иначе вынужденные считаться с наличием чего-то «самого великого», что важнее и их самих, и их конкретного дела. Коммунистические вожди оказались политиками par excellence, почитающими сферу своей деятельности выше любой земной и – отсутствующей – небесной. «Красота спасет мир», – уверял Достоевский (красота, а не добро и не Бог, как требовали, казалось, его этические и религиозные убеждения). «Спасение миру – в социалистической революции и политике», – всем существом собственной деятельности утверждал Владимир Ильич. Политическая вселенная тогда в России замкнулась, обрела самодостаточность, которая впоследствии ограждалась партией от каких бы то ни было посторонних влияний, народной молвы, экономических неурядиц, недовольной критики, от всяких не идущих к делу сомнений и соображений.
Конечный, замкнутый мир обладает неэвклидовой кривизной, он способен почти абсолютно сжаться, а затем снова расшириться. Этот мир принципиально эсхатологичен: заканчивается один гераклитов эон, начинается другой. Социалистическая революция и замышлялась рубиконом эпох. Многие не могут простить Ленину и его «гвардии» гражданскую, братоубийственную войну, насилие. Но если у общества и были другие- нереволюционные -альтернативы (кто-то говорит: «Февраль», а кто-то и «самодержец»), то кто же виноват, что большевики оказались политически жизнеспособнее, талантливее, чем их оппоненты и соперники?
Именно в большевиках – соответственно, на политическом поприще – весьма адекватным образом выразилось то, что, по-видимому, считается наиболее ценным в русской культуре и русской душе: то дополнительное ментальное измерение, тот глубокий эсхатологизм, тревожная неудовлетворенность любым конкретным, «обыденным» результатом (соответственно настойчивое желание его разрушить ради чего-то неведомого и великого, пусть даже и невозможного), тот дух коллективного мессианства, насквозь пронизывающий так называемую «русскую идею». Ленин вполне искренне и сознательно шел на эсхатологическую перспективу. На рукотворный социально-политический апокалипсис. И себя при этом не щадил: «Какой дурак из нас доживет до пятидесяти лет».
Утверждают, что при испытании атомной бомбы Ферми воскликнул: «Прекрасная физика!». Когда вникаешь в большевистскую деятельность, тоже напрашивается: «Прекрасная политика!». Ведь как изобретательна и мощна!
Замкнутая политическая вселенная способна изменить свое строение, только если вне ее обнаружится нечто важное для самого же политического дела. Начиная с 50-х годов и в науке отмечались аналогичные явления: манифест Рассела-Эйнштейна, Пагуошское движение. Готовность считаться с неслужебными, несобственно политическими факторами (экономическими, моральными, культурными, национальными, правовыми) приводит политику к структурной «двойственности», к схожести с политикой либеральной. Генеральной линии КПСС с 1985 г. также была присуща некоторая «двойственность». Но означало ли это перерождение «партии нового типа», приближение ее к одной из традиционных (в данном случае к либеральной)? Подобное заключение представляется необоснованным. За длительную историю КПСС мы были свидетелями стольких метаморфоз ее лица (та же либеральная карта разыгрывалась уже в третий раз), что нам не показалась бы странной любая новая перемена. В связи с этим необходимо продолжить структурный анализ «партии нового типа» и выяснить, за счет чего ей удавалось в произвольном, ей одной подведомственном порядке менять маски с консервативной на либеральную и обратно, с радикальной на консервативную и обратно и т. д., а не то и одновременно совмещать в себе черты всех трех, оставаясь при этом вполне самой собой.
Структурная аналогия коммунистической реформы политики с релятивистской теорией в науке представляется столь плодотворной, что ее стоит раскрыть и детальнее (по-видимому, не случайно В. И. Ленин проявлял повышенный интерес к диалектичности этой теории). Если положение события в пространстве-времени Минковского задается четырьмя координатами – тремя пространственными и одной временной (роль последней играет произведение i c t, где t – время, а i – мнимая единица), то и в поле действий большевиков положение события задается сходно.
Хотя консерватизм, радикализм или либерализм и подвержены влияниям общественно-исторических перемен (так сказать, перемещаются, трансформируются во времени и пространстве), но тем не менее время для них является чем-то внешним, именно влияющим. Их самоидентификации и самовыражению свойственно придерживаться определенных «непреходящих», «пространственных» принципов и идей. Так, если изменение текущих условий требует для достижения максимального практического эффекта мобильной внутренней переориентации, то любая из традиционных политических позиций испытывает значительную неловкость: ей быстро не перестроиться, не начать сегодня говорить прямо противоположное вчерашнему, для этого требуется время, иногда довольно значительное. Поэтому консерваторы, радикалы и либералы и уходят попеременно в тень, сменяют друг друга на посту властителя общественных умов и сердец, поэтому и непреодолимо принципиальное размежевание между ними.
Иное дело в большевистском политическом пространстве-времени. Большевики, в соответствии с диалектизмом марксистской теории, и в руководящих принципах своей конкретной практической деятельности отказались от традиционных, «метафизических» представлений о сугубо «пространственном», синхроническом характере политических позиций. Сама внутренняя сущность, образ и природа политических феноменов приобретают здесь коренную зависимость от хронологического фактора, время здесь имманентно процессу политической самоидентификации. Если, например, сторонники этносоциального консерватизма одновременно в качестве своей платформы признают социально-ретардационные принципы, определенные этнические традиции и даже, может быть, некие высшие, абсолютные ценности (их сочетание создает прочный идеологический костяк и, соответственно, обусловливает заметную неповоротливость), то большевики не нуждаются в подобных сковывающих ограничениях. Одновременность для них относительна, она есть и ее нет: все зависит от выбранной точки зрения. А точка зрения выбирается, конечно, наиболее выгодная для конкретных условий, для конкретных политических задач по укреплению собственной власти. Внимание одних можно обращать на одно, других – на другое; через неделю или через год – сказать прямо противоположное; и всякий раз каждое из подобных утверждений будет относительно (в данных условиях) верным и отнюдь не будет противоречить соседнему или предшествующему. Диалектический метод «с одной стороны… но, с другой стороны…» – воистину волшебная палочка-выручалочка. Большевики свободно странствуют по различным идеям и ценностям, для них нет барьеров между ними. Именно благодаря этому им и удается внутренне и внешне совместить разнородные утверждения консерваторов, радикалов и либералов, несовместимые в традиционном политическом пространстве, в рамках обыденного здравого смысла. Причем на помощь здесь приходит арсенал риторических и театральных приемов.
Член РСДРП Фарандзем Кнукянц рассказывает о заседаниях Бакинского партийного комитета в 1905 г.: «Вот время уже начинать, а Кобы все нет, он всегда опаздывал. Немного, но постоянно. Казалось, что часы у него существуют лишь затем, чтобы вычислить необходимое для опоздания время… Коба входил с книгой, которую прижимал левой, укороченной рукой к груди. Сев в угол, он слушал каждого выступающего молча. Высказывался последним, не спеша, сравнивая взгляды, мнения, аргументы. Выбрав самые перспективные и дельные, он вносил свое предложение, как бы подводя черту. Отсюда – впечатление особой значительности каждого произносимого им слова. Таким способом он достигал большого театрального эффекта» / 7 /. Приемы опоздания, «последнего» слова, сравнений (с одной стороны… но, с другой стороны…) повторялись на конференции в Ялте с Черчиллем и Рузвельтом, а также постоянно во внутренней политике.
Подобные незатейливые, но безотказно действующие приемы превратились в риторико-политический атрибут советских коммунистов. Кто-то суетится, стремится нечто предложить, а дело совсем не в том, насколько верны и плодотворны высказываемые предложения, а в том, за кем последнее слово. Оно, кстати, учтет и то, что предлагалось ранее, но учтет не только это. Выступать в качестве распорядителя чужих мнений значит одновременно занимать место высшего судьи, арбитра, место последней, наиболее весомой инстанции. Советские коммунисты совсем не случайно в свое время монополизировали печать и другие средства массовой информации. Если целесообразно, они давали высказаться на своих страницах посторонним лицам (разумеется, в рамках допустимого), но последнее слово, да и само дозволение исходили, конечно, от них.
