Все земельные сделки со времен прибытия первых колонистов (в том числе наделение землей бывших сервентов) регистрировала нотариальная контора Северного Чарлстона. Судя по документам, Миллисент Хау получила 100 акров земли, Абрахам Смит – 270, с тем, чтобы распорядиться этими участками так, как они считают нужным. Для Хау и Смита это было настоящим достижением, и не только экономическим. Локк в “Основных законах” пояснял, что в Каролине политической властью обладают землевладельцы. И если бы вы были мужчиной, как Абрахам Смит (но не женщиной, как Миллисент Хау), и имели бы 50 или более акров земли, то могли бы голосовать, а также исполнять обязанности присяжного. С 500 акрами можно было стать членом ассамблеи Каролины или судьей. А самое важное вот что: будь вы простым избирателем, или судьей, или депутатом, у вас был бы один, и только один, голос, вне зависимости от того, принадлежал вам участок минимального размера или угодья во много раз крупнее.
Начало “демократии собственников” было очень скромным. Первые депутаты Каролины собирались в простом чарлстонском доме (Черч-стрит, 13). Тем не менее институты, подобные этому, стали основой для революции в управлении. Английская корона заложила основание своей американской империи, просто уполномочив соответствующим образом торговые компании. Хотя губернаторов колоний назначал король, признавалось, что их население вправе формировать представительные органы. И колонисты скоро начали учреждать такие институты. Ассамблея Виргинии собралась в 1619 году. К 1640 году в английских колониях действовало уже 8 ассамблей (в том числе в колонии Массачусетскоого залива, в Мэриленде, Коннектикуте, Плимуте и Нью-Хейвене, а также на Барбадосе)[285]. А вот в Латинской Америке ничего подобного не было.
Итак, ключом к успеху явилась социальная мобильность. Даже простой человек вроде Абрахама Смита мог буквально ни с чем приехать в американскую глушь и уже через несколько лет стать и собственником, и избирателем. В 7 из 13 будущих американских штатов накануне Войны за независимость голосовать имели право землевладельцы либо те, кто платил налог на собственность. Эти правила кое-где оставались в силе до 50-х годов XIX века.
В испанских колониях земля была распределена диаметрально противоположным способом.
Грамотой, датированной 11 августа 1534 года, Франсиско Писарро передал конкистадорам Иеронимо де Альяге и Себастьяну де Торресу обширную область Рурингуайлас в красивой долине Кальехон-де-Уайлас в Андах. Земля здесь была плодородной, а в горах было много драгоценной руды. Перед де Альягой встал вопрос освоения этих ресурсов.
Строго говоря, де Альяга и де Торрес получили не землю, а возможность эксплуатировать (система энкомьенда) около 6 тысяч индейцев, которые жили на этой земле. Прежде индейцы работали на Великого инку (в рамках системы мита). Теперь они отрабатывали барщину в рудниках и имениях испанцев-энкомендеро, платили оброк. Эта система принудительного труда была лишь немного изменена в 1542 году (репартимьенто): в ответ на злоупотребления энкомендеро под королевский контроль было поставлено “распределение” местных жителей между испанцами. (Индейцы убили де Торреса из-за его жестокости.) Энкомьенда не означала постоянного владения. По испанским законам земля, которой пользовался энкомендеро и его наследники, оставалась в собственности короны и границы ее даже не думали обозначать. Лишь со временем поместья превратились в наследственные асьенды[286]. Конкистадоры стали праздными богачами, а большинству достались крошечные участки. Даже среди иммигрантов энкомендеро составляли меньшинство (около 5 % испанского населения Перу)[287]. Поскольку, несмотря на эпидемии, рабочая сила имелась в относительном изобилии (в 1700 году плотность населения в 3 главных испанских колониях была в несколько раз выше, чем в английских), испанцы не испытывали потребности в работниках из Европы. С начала xvi века Испания ограничивала эмиграцию в американские колонии[288]. В результате колонистам не был доступен ни один из путей восходящей мобильности, имевшихся в Британской Америке.
Кроме того, испанское владычество подразумевало власть католической церкви. Католицизм отнюдь не был злом (миссионер Педро де Кордова первым указал на вопиющие злоупотребления в системе энкомьенды), однако важно то, что он представлял собой еще одну монополию. Напротив, Северная Америка стала домом для многочисленных протестантских деноминаций. Инакомыслие и многообразие были среди организующих принципов английской колонизации. Несмотря на негативные моменты (сразу вспоминаются сейлемские суды над ведьмами), сложилось общество купцов и фермеров, не чуждых идее политической и религиозной свободы. В статье 97 “Основных законов Каролины” Локк высказался о веротерпимости:
Хотя туземцы, которых затронет наша колонизация, совершенно чужды христианству, их идолопоклонство, невежество или заблуждения не дают нам права изгонять их или поступать с ними дурно. Также и те, кто приедет в колонии из других мест, неизбежно будут иметь иное мнение о вере, и они будут ожидать, что мы предоставим им свободу в этом отношении, и с нашей стороны будет неразумно запрещать им это. Гражданский мир должен сохраняться среди многообразия мнений, и наши соглашения и договоры со всеми людьми должны надлежащим образом… соблюдаться. Нарушение их… есть преступление пред Всемогущим Господом и большой позор для истинной религии, которую мы исповедуем. И евреи, язычники и другие отклоняющиеся от чистоты христианской религии могут не бояться и не остерегаться ее, но – при возможности ознакомления с истинностью и разумностью ее учения, миролюбием и безобидностью исповедующих ее – могут при добром обхождении и убеждении и под воздействием мягких и кротких способов, согласующихся с правилами и замыслом Евангелия, склониться к истине и принять ее непритворно. Поэтому любые семеро или более человек… могут составить церковь… которой они должны дать некое название, чтобы отличить ее от других.
Удивительная самоуверенность: после стольких лет религиозной вражды в Европе строить общество, где всего 7 человек могут основать новую церковь! Эти глубокие различия между гражданским обществом колоний в Северной и Южной Америке отчетливо проявились, когда для них пришло время обрести независимость.
В 1775 году и Северная, и Южная Америка, несмотря на фундаментальные социально-экономические различия, были зависимыми территориями и управлялись заморскими королями. Это, однако, не могло продолжаться долго.
2 июля 1776 года толпа перед Старой биржей в Чарлстоне слушала, как Южная Каролина объявляет о независимости от Великобритании. Такое случилось впервые. Около 40 лет спустя пришел конец испанскому правлению в Латинской Америке. Первая революция, в Северной Америке, закрепила “демократию собственников” и привела к созданию федеративной республики, которая через столетие стала богатейшим государством мира, за южноамериканскими революциями последовали два века раздробленности, нестабильности и экономической отсталости всей Америки южнее реки Рио-Гранде. Почему?
В конце xviii века и Испанская, и Британская империи переживали кризис. Ужесточение имперскими властями контроля над трансатлантической торговлей и дороговизна Семилетней войны (1756–1763) привели к восстаниям в Америке. Мятежи в 70-х годах xviii века в английских колониях имели соответствие в испанских: восстание под предводительством Тупака Амару II в Андах (1780–1783) и восстание комунерос в Новой Гранаде (современная Колумбия) в 1781 году. Но когда 13 английских североамериканских колоний потребовали независимости, это была реакция сознательно стремящегося к свободе общества купцов и фермеров. Не только старинный вопрос о налогах и представительстве вызвал, по сути, продолжение гражданской войны в Англии в 40-х годах xvii века[289].
Для североамериканских революционеров жизненно важную роль играл вопрос о земле. Желание английского правительства ограничить переселение на запад от Аппалачских гор не совпадало с экспансионистскими устремлениями колонистов[290]: этот идеал был особенно дорог сердцу таких земельных спекулянтов, как Джордж Вашингтон[291]. Во время Семилетней войны, когда Лондон пошел на соглашение с индейскими племенами, Вашингтон предполагал, что то была просто уловка. Он был поражен, когда права индейцев на их земли король подтвердил в декларации 1763 года. В 1767 году Вашингтон писал будущему партнеру Уильяму Кроуфорду:
Я никогда не рассматривал эту декларацию иначе (но это между нами), чем как временную меру для успокоения индейцев. Она, конечно, должна прекратить свое действие через несколько лет, особенно когда индейцы согласятся с занятием нами этих земель. Любой… кто пренебрегает имеющейся возможностью поиска хороших земель и какими-либо способами маркировки и обозначения их как своих собственных, чтобы препятствовать другим занять их, никогда не вернет их себе. Если Вы возьмете на себя хлопоты по поиску земли, я возьму на себя заботы по ее приобретению, как только появится возможность. Кроме того, я возьму на себя… издержки по ее обмеру и оформлению… Вы, наверное, давно уже поняли, что мой план заключается в том, чтобы захватить как можно больше земли. Следовательно, Вы получите значительную долю… [Но] держите все это в тайне или доверяйте только тем… кто может помочь Вам… в поисках земли[292]. В 1768 году Вашингтон приобрел 45 тысяч акров земли в нынешней Западной Виргинии в округах, называемых теперь Мейсон, Путнэм и Канауа. Ему на руку оказалось также последующее изгнание делаваров, шони и минго с земель к югу от реки Огайо. Квебекский акт (1774), с его точки зрения, был досадной помехой, поскольку он не только расширял территорию французской Канады на современный Иллинойс, Индиану, Мичиган, Огайо, Висконсин и часть Миннесоты, но и гарантировал франкоязычным католикам свободу вероисповедания. Неудивительно, что непокорные жители Новой Англии причисляли этот акт, наряду с карательными мерами, которые были приняты после Бостонского чаепития, к “Невыносимым законам”.
