От 65 до 80 % англичан, приехавших в xvii веке в район Чесапикского залива, также поступили в услужение[259]. И это отнюдь не было исключительным явлением: в колониальный период ¾ европейцев попали в Британскую Америку как законтрактованные сервенты[260].
Этих людей ждала в Америке совсем иная судьба, нежели Иеронимо де Альягу. Если в Мексике и Перу испанцы нашли буквально горы серебра, то побережье Каролины казалось кладбищем, усеянным выбеленными морем стволами деревьев, и ничуть не походило на Эльдорадо. Чтобы выжить, поселенцы были вынуждены выращивать зерно для пропитания и табак на продажу[261]. Много лет Британская Америка представляла собой лоскутное одеяло из ферм и поселков с несколькими некрупными городами. И хотя индейцев здесь было меньше, чем в Южной Америке, их было не так-то легко поработить. Даже в 1670 году казалось, что Америка Иеронимо де Альяги – это настоящая земля будущего, а Америке Миллисент Хау навсегда суждено остаться Руританией.
А что если бы все произошло наоборот? Что если бы де Альяга окончил свой путь в Испанской Каролине, а Смит – в Британском Перу? Историк Джон Х. Эллиот однажды полушутя предположил:
Если бы Генрих VII [король Англии] пожелал профинансировать первое плавание Колумба, а [английский] экспедиционный корпус завоевал Мексику для Генриха VIII, то можно представить себе… рост богатств английской короны… формирование стратегии эксплуатации ресурсов Нового Света, появление имперской бюрократии для управления общинами поселенцев и покоренным населением, сокращение влияния парламента на жизнь страны и установление в Англии абсолютной монархии, питаемой американским серебром[262].
Иными словами, британские колонии в Южной Америке не обязательно стали бы такими же, какими они стали в Северной.
Что если Новой Англией оказалась бы Мексика, а Новой Испанией – Массачусетс? И если можно представить, будто Англию, а не Испанию, перуанское серебро склонило к абсолютизму, то можно ли вообразить Испанию, а не Англию, сеющую семена республиканских добродетелей в высоких широтах? Смогли бы кортесы (самое близкое к парламенту из того, что имелось в Испании в раннее новое время) добиться установления в Западной Европе первой конституционной монархии? И смогли бы в результате кризиса появиться испаноязычные Estados Unidos [Соединенные Штаты]? Такая смена ролей не столь уж неправдоподобна: в конце концов, Республика Соединенных провинций появилась в результате восстания голландцев против испанского владычества. Возможно, в силу простой случайности – наличия (или отсутствия) золота и серебра – Англии достался тернистый путь парламентаризма, а Испания отправилась легкой дорогой прямиком к абсолютизму. Располагая дополнительным источником доходов, который парламент не контролировал, Карл I, возможно, установил бы абсолютистский режим и избежал губительного конфликта, который привел к гражданской войне. В 1640 году его противники-пуритане в Палате общин уже были немолодыми людьми, и через несколько лет можно было увидеть, как их пыл угасает[263]. Нет гарантии и того, что Англия избежала бы абсолютизма после голландского вторжения и переворота, в результате которого королем стал Вильгельм Оранский[264]. Цепь событий, которые вели от тяжелого финансового положения Карла I к смещению Карла II, могла легко порваться во многих местах. Нет повествования тенденциознее, чем либеральная интерпретация английской истории: она предполагает, что “Славная революция” 1688 года стала предначертанным самим Богом компромиссом между монархом и парламентом. И после 1688 года положение вигов-аристократов, получивших выгоды от изгнания Стюартов, было уязвимым для заговоров якобитов, которые пользовались поддержкой на кельтской периферии. Главная проблема заключается в относительной важности для исторического процесса исходной обеспеченности ресурсами колоний в Новом Свете, а также институциональных образцов, принесенных из Европы. Если определяющими являются начальные условия, то не имеет большого значения, кто заполучил Перу: англичане или испанцы. Результат почти наверняка оказался бы тем же, потому что англичане стремились бы ограбить инков и столь же вероятно пали бы жертвой “ресурсного проклятия”[265]. По-видимому, испанские поселенцы проявили бы больше изобретательности, окажись они в Чесапикском заливе, лишенном золотых россыпей. Но если считать, что ключевая переменная – это институты, то возникают разнообразные варианты.
Везде английская колонизация привела к лучшим экономическим результатам, нежели испанская или португальская. Этот факт не является окончательным доводом, поскольку не существует двух одинаковых колоний, однако Аризона все же богаче Мексики, а Гонконг богаче Манилы. Таким образом, возможно, колонизация англичанами Мексики и Перу привела бы в отдаленном будущем к лучшим результатам, а это, в свою очередь, привело бы к образованию каких-нибудь Соединенных Штатов Центральной и Южной Америки. А испанская колонизация Северной Америки, возможно, оставила бы ее и относительно бедной, и разобщенной: здесь, вероятно, имелись бы национальные государства вроде Колумбии, но не было бы федерального округа Колумбия, и непрерывно враждовали бы друг с другом не Колумбия с Венесуэлой, а, например, Висконсин с Миннесотой.
В 1670 году, еще до индустриализации, Англия уже значительно отличалась от Испании. Уровень насилия, если измерять его числом регистрируемых убийств, с начала xiv века постоянно снижался. “Славная революция” (1688) положила конец гражданской войне, хотя на кельтской периферии, особенно в Северной Шотландии и Южной Ирландии, для наведения порядка пришлось приложить серьезные усилия. Примерно с 1640 года рождаемость в Англии неуклонно росла: примерно с 26 новорожденных на 1000 женщин детородного возраста до 40 новорожденных (в самом начале XIX века). Тем не менее мальтузианская ловушка не захлопнулась. Реальная заработная плата увеличивалась. Арендная плата снижалась. Заметно повысилась грамотность[266].
Все это благодаря эмиграции. Уже в 40-х годах xvii века число людей, желавших попытать счастья за океаном, превысило 100 тысяч, а до 90-х годов xviii века из Англии каждое десятилетие эмигрировало 30–70 тысяч человек[267]. Те, кто опасался, что эти предприимчивые люди будут потеряны для родины, упустили из вида выгоды трансатлантической миграции, например торговлю колоний с Европой. Экспорт труда оказался полезным Америке, где земля имелась в избытке, а рабочих рук не хватало. Кроме того, от эмиграции англичан за океан выиграли и их менее склонные к риску соотечественники: труд на Британских островах несколько подорожал.
Миллисент Хау, Абрахам Смит и другие англичане, уехавшие в Америку после 1670 года, мало что увезли с собой, и даже свой переезд они, по сути, оплатили будущим трудом. Однако они принесли некоторые идеи, серьезно повлиявшие на историю Америки. Во-первых, это концепция имущественных прав, складывавшаяся в практике судов общего права (и Канцлерского суда), начиная с xii века[268]. Во-вторых, это воинствующий протестантизм (не забудем и о квакерах, католиках и евреях, сыгравших заметную роль в заселении Восточного побережья)[269]. В-третьих, это правило, согласно которому законность налогов зависит от их одобрения парламентом. Это были основные лозунги гражданской войны в Англии.
Неприятие единообразного англиканского богослужения, к которому стремился архиепископ Уильям Лод, а также сопротивление налоговым нововведениям Карла I определили характер кризиса середины xvii века на Британских островах. Уже в 1628 году, в Петиции о праве, критики короля в парламенте потребовали, чтобы “никакие подати или сборы” не были “налагаемы или взимаемы в этом королевстве королем или его наследниками без доброй воли и согласия архиепископов, епископов, графов, баронов, рыцарей, горожан и других свободных людей из общин этого королевства; и властью парламента”, что “никто не должен быть принуждаем против своей воли давать взаймы деньги королю” и что ни на кого “не должны быть налагаемы повинности или налоги, именуемые доброхотным приношением или подобные им сборы… подданные унаследовали ту свободу, что они не могут быть принуждаемы платить какой-либо налог, подать, сбор или другую подобную повинность, не установленную общим согласием в парламенте”. Королю после неудачной попытки Лода (приведшей к войне) навязать Книгу общей молитвы пресвитерианской Шотландии пришлось смиренно обратиться к парламенту. Но вместо того, чтобы согласиться с предложенным ограничением своей прерогативы, в августе 1642 года он начал войну. Страна погрузилась в хаос. Карл проиграл, а 30 января 1649 года лишился головы. После казни короля была учреждена республика, которую сменила (как и предписывала античная политическая теория) тирания. После смерти лорда-протектора Оливера Кромвеля произошла реставрация монархии, но вскоре дали о себе знать давние проблемы. Карла II и его брата подозревали, и не без оснований, в симпатиях к католикам, а также в желании ограничить власть парламента. Карл II лишился престола в результате вторжения голландцев (1688), которых пригласил парламент. Билль о правах (1689) подвел итог спору о налогах: “Взимание сборов в пользу и в распоряжение короны, в силу якобы прерогативы, без согласия парламента или за более долгое время или иным порядком, чем установлено парламентом, незаконно”. Устранив угрозу произвольного налогообложения и поставив правительственные доходы, расходы и заимствования под контроль органа, в котором собственники получили непропорционально широкое представительство, “Славная революция” заложила прочный фундамент для развития британского “морского и налогового комплекса”[270]. Даже если бы власть династии Стюартов была восстановлена в 1714 или 1745 году, вряд ли они смогли бы изменить это положение вещей.
