— Господи! — воскликнул Капустин, — неужели и вас не пощадил шок?!.. Вы утверждаете, что Омск никакими силами удержать нельзя?..
— Да, утверждаю... Вы и сами, кажется, видите это прекрасно. Здесь дело не в отдельных личностях.
— Георгий Александрович! — горестно и возмущенно вскричал Капустин, — да, ведь, я уверяю, что если пройтись по одним кафе и ресторанам, то можно набрать тысячную армию из одних только офицеров. А по всему-то городу?!
— Ну, что ж, — усмехнулся капитан, — и здесь ваш пресловутый шок; это уже — не армия!..
— Да, к несчастью так... О, психика, психика! — что океан перед тобой?!.. — продекламировал Капустин. — Георгий Александрович, —сказал он успокаиваясь, — вы послушайте только: прихожу я на днях к одному знакомому, он — купец, беженец из Самары, человек глубоко религиозный, нравственный, единственную дочь свою по Домострою воспитывал, прихожу и вижу: старик чуть не пляшет от радости. — «<Что с вами?»... — «Да как же», говорит, «Манечка сможет эвакуироваться: знакомые чехи берут в свой вагон». — «Ну, а вы?». — «Да мы-то со старухой остаемся: всем не уехать... Ничего, господь милует, пускай хоть Манечка спасется!»... А Манечке-то восемнадцать лет!..
Яхонтов рассмеялся:
— Да, бывает...
— И вы знаете, до чего доходит это безумие в панике? — возмущался Капустин. — Слепцы! Безумцы! Вас много! Вы сильнее! — нет: бегут!.. Георгий Александрович, — крикнул он совершенно вне себя, — ударим в их психику!..
— Чью? — вздрогнув даже от неожиданности, спросил Яхонтов.
— Красных!.. Нужно устроить им психический разгром!.. Что? Вы улыбаетесь! Считаете меня сумасшедшим. Думаете, может быть, что я пристану к вам с организацией какого-нибудь клафтоновского освед-верха?!
Капустин не давал рта открыть своему собеседнику.
— Нет, Георгий Александрович! Вы забыли историю. Без нас, ученых, что делали бы вы--воюющие?!.. Вы ответите, что здесь не один человек, а наука, но вспомните защиту Сиракуз Архимедом, вспомните Леонардо да-Винчи!.. Можете смеяться надо мной, но я говорю вам: мы — штабс-капитан Яхонтов и психиатр Капустин — сделаем то, что не сделали ни Сахаров, ни ваш сибирский Барклай-де-Толли. Мы отстоим Омск!..
Капустин сел в кресло.
Капитан подвинул к нему стакан и налил воды из стоявшего на столе графина.
— Успокойтесь, дорогой Ферапонт Иванович! — сказал он с участием. Лицо его было чрезвычайно серьезно.
— Никто даже не думал смеяться! Я не пропустил ни одного вашего слова и заявляю вам, что я — весь в вашем распоряжении, если это потребуется для блага родины.
Капустин отпил глоток воды и слабым голосом, оглянувшись в сторону двери, сказал:
— Георгий Александрович, я считаю, что излагать вам суть дела здесь было бы несколько неосторожно. Вот здесь у меня записано все подробно, ясно и... доказательно. — Он извлек из кармана небольшую, сложенную вдвое, ученическую тетрадку и передал офицеру.
— Да, страшно подумать, что в этой вот жалкой тетрадке заключена, может быть, судьба всего фронта!..
— Клянусь честью офицера, — сказал Яхонтов торжественно, как на присяге, — что эту тетрадь можно отнять только у трупа!..
Капустин встревожился.
— Видите ли, Георгий Александрович, я считаю, что кто-нибудь из ставки, по вашему доверию, должен будет непременно ознакомиться с этим: чем больше размах будет взят сразу и чем скорее, тем вернее победа.
Офицер нахмурился, однако, это быстро прошло, и, наклонив голову, он сказал:
— Сочту своим долгом.
Капустин встал. Они посмотрели друг другу в глаза. Маленький Капустин протянул руку высокому и стройному Яхонтову. Они обменялись адресами. Капитан толкнул дверь. Звон падающей и разбивающейся посуды, сопровождаемый вскриком, оглушил их. У противоположной стены узенького и темного коридора стояла, беспомощно опустив руки, перепуганная горничная. Возле двери лежал поднос и груда осколков. Очевидно, дверь открылась и вышибла поднос в то время, как кельнерша пробегала мимо.
Яхонтов остановился на секунду, затем быстро вынул бумажник и, достав несколько кредиток, сунул девушке. Перепуганная девушка не успела протянуть руку. Деньги упали на пол. Офицер с Капустиным обогнули угол темного коридорчика, свет зала заставил их зажмуриться. Пройдя шага два, Капустин остановил вдруг офицера и что-то сказал ему на ухо.
Капитан поморщился, как бы обдумывая что-то, и оглянулся на коридор, из которого они вышли; девушка собирала осколки.
Нет, не думаю, — сказал он...
2
Темный эшелонЭвакуация... эвакуированный... эвакуационный... липкие, квакающие слова! И кто это только выдумал и выпустил в русский обиход эту безобразную стаю?! Уж не для того ли эти слова, для чего и другие многие из иностранных, т. е., чтобы скрыть, как скрывают в облатке неприятное лекарство, все постыдное и нечистое, что нехорошо обозначить простым словом? Однако, не хватает облатки: «эвакуантов» все-таки зовут беженцами, да и не прикроешь, пожалуй, никакой иностранщиной того постыдного и безобразного, что совершается вот уже вторую неделю на омской станции.
Здесь, в этих людях, готовых искалечить друг друга из-за места на грязных нарах теплушки, пещерный предок узнал бы свое потомство! А ведь придет время — рассядутся все, «утрясутся», как сами же они выражаются, почувствует каждый, что прочно обосновался в логове, и тогда мало-помалу начнут отходить сердца, остынут разгоряченные дракой тела, спрячутся оскаленные клыки, и такие завяжутся знакомства, что уж и не представляют люди потом, что можно расстаться, забыть номер обшей теплушки и никогда в жизни не переписываться друг с другом.
Но это потом будет, а пока лучше не смотреть, что творится.
Ну, неужели, например, не знает этот белокурый, с мягким нежным лицом, поручик, которого английская с серым широким воротником шуба де лает еще женственнее, неужели не знает он, что та женщина, которую он оттолкнул сейчас, втаскивая в теплушку, с помощью денщика, какой-то сундук, тоже сестра или жена такого же, как он, офицера?!..
Уж много часов стоит она перед этой теплушкой вместе с высокой черной старухой возле сваленных на снегу дров, ящиков, чемоданов и корзин, ожидая посадки. Путем бесконечных расспросов, унижаясь и плача, останавливая пробегавших по перрону железнодорожников и военных, ей удалось, наконец, узнать раньше всех, на котором пути формируется состав для офицерских семей, и тогда она, молча, крадучись, вместе со старухой принялась перетаскивать одну за другой все свои вещи, пролазя с ними под стоявшими на пути эшелонами, в надежде, что она первая попадет в теплушку. Но у юнкера их — Сашеньки — не было еще денщика, а сам он не мог вырваться из города, посадка началась дико и внезапно, и вот теперь обе женщины стояли возле своих вещей, отброшенные в сторону, и не знали, что делать.
— Господи! да где же это Саша-то?! — говорила старуха, оглядываясь во все стороны. — Зиночка! Ты бы побежала ему навстречу... Ведь опять мы останемся!.. Сбегала бы к коменданту, — пусть даст кого-нибудь!.. Нахалы вы! Нахалы! — вдруг закричала она пронзительно, с трясущейся от гнева головой, на вламывающихся в теплушку с треском и грохотом офицеров и их денщиков.
Дочь останавливала ее:
— Мама, мамочка! — говорила она, дергая старуху за рукав, — да перестаньте же! Сейчас Саша придет, — перестаньте! — А у самой глаза полны были слез, и, увидев подошедшего к паровозу проводника, она почти бегом бросилась к нему и стала просить помочь им. Проводник, не дослушав ее, буркнул что-то и отошел. В это время она увидела знакомого прапорщика: он выглянул из теплушки стоявшего напротив эшелона. Она окликнула. Он, неприятно, видимо, пораженный, все-таки поклонился ей и выпрыгнул из теплушки.
— Анатолий Сергеевич, ради бога, помогите нам! — сказала она голосом просительницы, совсем не похожим на тот, каким она разговаривала с ним в своей гостиной, когда он бывал у них, когда под ее аккомпанировку пел песенки Вертинского и, стоя за ее стулом и перелистывая ноты, вдыхал аромат ее волос, томился от любви к ней. Она протянула ему руку, привычным жестом отогнув до половины свою перчатку. Он ответил ей рукопожатием. Но, как будто не замечая этого, она продолжала, волнуясь и тревожно вглядываясь в него:
— Вы знаете, это ужасно, что делается: нас совсем оттеснили!.. Мама страшно волнуется. Александр — в городе: его не отпустили... Я так обрадовалась, когда вас увидела... может быть...
— Увы!.. — сказал прапорщик с неловкой улыбкой, которая должна была обозначать одновременно и отказ, и сожаление, — если бы на полчаса, только на полчаса раньше!.. А теперь... денщика я командировал в город, а сам... мы сейчас... меня вызывают в штаб...
Оба они старались не смотреть друг на друга. Долго молчали и обоим было как-то неловко расстаться.
— Боже мой... боже мой!.. Что же делать?! — словно про себя говорила она.
