видеть во мне инородца, то часто не могу решить, как себя назвать. Порой мне приходится использовать слово бама [4], как того требуют начальники на юге. Я-то знаю, что оно означает просто «мужчина», и произношу его скорее через «п», чем через «б», но это мало кого волнует. Равно как и то, что в моей общине люди называют себя пама, только желая возвестить в преддверии схватки о своей мужественности: Ngay pama! – «Я мужчина!». Не имеет значения и то, что на самом деле я не прошел инициацию, то есть в свои сорок семь всё еще обладаю знаниями и статусом четырнадцатилетнего подростка. Дóма на том месте, где прежде совершались обряды посвящения, построили бассейн, поэтому они там больше не проводятся. Но если, находясь в Риме, я пытаюсь вести себя как римлянин, то становлюсь бама: из-за этого, когда я кому-то представляюсь, мне не остается ничего, кроме как разбивать свою идентичность на удобочитаемые составляющие.
* * *
Кстати, о Риме. Стоит признать, что в навязывании классификации коренным народам со стороны имперских культур нет ничего нового. Римляне делили галлов на три группы: галлы, носившие тогу (по сути – римляне с усами), галлы с коротко остриженными волосами (полуцивилизованные) и длинноволосые галлы (варвары). Хотя большую часть жизни я провел в Австралии на положении длинноволосого галла, теперь я должен оспорить свое право так называться. Если быть до конца откровенным с самим собой, я вынужден признать, что не помню, когда в последний раз ел черепаху в качестве обычной пищи, а не на поминках, в память об ушедших людях и временах. Мои конечности и живот приобрели известную мягкость, а термин «неолиберализм» я использую намного чаще, чем слово miintin (черепаха). Про себя я могу подумать: «Ба, да ведь сейчас самый сезон для выкапывания черепашьих яиц и ямса – дикие свиньи, которые будут ими лакомиться, наберут жирка. Кстати, пора отправиться и за диким медом». Но я каждый день езжу из своего пригорода на поезде на работу в Мельбурн, потому что мне не хватает терпения и дисциплины, чтобы торчать в какой-нибудь отдаленной общине на занятиях в рамках программы «Работа за пособие по безработице» [5], и по выходным охотиться на свиней. Я вынужден признать, что во мне есть что-то от коротко остриженного галла.
Но подумайте вот о чем: с каким галлом стал бы разговаривать римлянин, который обратился бы к Аборигенной мудрости в поиске решений для кризисов цивилизации? Римляне, разумеется, ничего подобного не делали – возможно, именно в этом кроется объяснение причин краха их системы, просуществовавшей всего тысячу лет. Но если бы римлянам всё-таки пришло такое в голову, какие галлы предложили бы им необходимые решения? Длинноволосые могли бы показать им, как вечно пасти лошадиные стада на сочных лугах, но им были неведомы потребности империи – зерновой паек и земельные наделы для ветеранов, – поэтому их советы показались бы римлянам интересными, но неприменимыми. Об истинной природе откупной системы сбора налогов в провинции было бы разумнее всего расспросить галлов, облаченных в тоги (хотя, вполне вероятно, их для начала пришлось бы подвергнуть пыткам), но они получали столько выгод от подавления своей собственной культуры, что вряд ли смогли бы что-то рассказать римлянам о решениях, предлагаемых Аборигенным знанием.
В свою очередь, коротковолосые галлы обладали пусть и фрагментарными, но достаточными представлениями об Аборигенном знании и были в достаточной степени подвержены переходным тяготам романизации, чтобы сформулировать некие гибридные идеи, новаторские советы, которые пригодились бы обреченной империи, захватившей их земли, сердца и души.
Разумеется, упрощенные категории, которые ранжируют завоеванные народы в зависимости от степени их ассимиляции, не отражают сложных реалий современных аборигенных общин, их идентичности и знаний. В Австралии они точно неприменимы.
Большинство критериев аутентификации и распознавания, которыми оперируют колонизаторы, неприложимы к сложной истории Первых народов Австралии. Аборигенное «я», сконструированное пришельцами для безопасного внедрения программ самоопределения [6], имеет мало общего с нашей реальностью. Даже разделение на отдельные «нации» (с целью проведения переговоров об аборигенных правах на землю, открывающих доступ к добыче полезных ископаемых) не отражает всю сложность наших идентичностей и знаний. Когда-то мы говорили на множестве языков, разделяли принадлежность к разным группам, включая группы из Азии и Новой Гвинеи, и регулярно контактировали друг с другом, следуя племенным обычаям торгового обмена, заключения браков и усыновления. Я знаю, что многие чтут сохранившиеся установления, и я сам – один из таких людей.
Но я также знаю, что кошмарный процесс европейской оккупации оторвал значительную часть моих соплеменников от родных общин и забросил в резервации и учреждения, организованные в рамках программ принудительной ассимиляции. Была предпринята масштабная попытка осуществить биологический геноцид посредством «изведения» темной кожи; печально известные Украденные поколения [7] – лишь часть этой политики. Вынужденный брак многих женщин, надеющихся, что их дети смогут сойти за белых, и подчинение мужчинам-поселенцам стали для них единственным способом пережить этот апокалипсис и дождаться более спокойных времен, когда они смогут вернуться домой.
Поэтому так трудно смириться с недавно введенным положением об «аутентичности», которое требует от нас заявлять о непрерывной культурной традиции с незапамятных времен, тогда как почти каждый из нас – будучи на самом деле связанным со многими группами – пережил болезненный разрыв этих связей. Для многих людей демонстрация этих травматических отношений небезопасна, для других восстановленные связи еще слишком хрупки, чтобы о них говорить в открытую.
Как можно распознать и использовать различные элементы Аборигенного знания, вкрапленные в этот калейдоскоп идентичностей? Уж точно не посредством упрощенной классификации. Когда смотришь через линзу упрощения, исторические взаимосвязи и контекст драматических событий отходят на второй план, а подлинность Аборигенного знания и идентичности определяется через иллюзию местной изоляции, как очередной фрагмент примитивной экзотики, который можно изучить и, наклеив на него ярлык, выставить на всеобщее обозрение. По обе стороны находятся ревностные контролеры, которые надзирают и подавляют. Знания, результирующие этот процесс, по большей части сводятся к базовому содержанию, к артефактам, ресурсам и данным, распределенным по чуждым категориям, которые можно хранить и, в случае необходимости, присваивать. Наши знания признаются ценными, только если превращаются в окаменелость, в то время как наша живая традиция и наши формы мышления вызывают неприязнь и скепсис.
Я не могу участвовать в этом одностороннем диалоге между оккупантами и оккупированными – хотя бы потому, что я не manth thaayan, то есть не тот, кто может выступать как носитель культурного знания. Я – младший брат, и наши обычаи не позволяют мне этого. Я могу говорить изнутри знания, но не от его лица, и
