перерыва на обед, очищал душу и подготавливал ее к раю.
А отдохнешь ты после смерти!
Сегодня оба-мы продолжаем работать дольше, чем того требуют наши роли, руководствуясь скорее соображениями социального контроля, нежели производительности. Трудно обнаружить духовное пространство для оспаривания систем власти, если мы работаем по восемь часов, потом пытаемся поднять тяжести, которые нет никакой нужды поднимать, или целый час крутим педали велосипеда, который никуда не едет, чтобы не умереть от сердечного приступа из-за того, что треть нашей жизни проходит в физически ограниченном пространстве. Еще треть жизни (и даже меньше, если у нас маленькие дети) мы спим, а оставшееся время делится между задачами жизнеобеспечения, поездками на транспорте и использованием немногих оставшихся минут для общения с близкими людьми, если таковые вообще имеются. Среди всего этого нам нужно как-то выкроить время для учебы и переквалификации, коль скоро мы не хотим остаться на улице, когда компания, в которой мы работаем, разорится или сменит профиль деятельности.
РАБОТА – это неоспоримая цель всех свободных граждан мира, главное общественное благо. Это четко обозначенная конечная цель всего нашего образования и единственный дозволенный повод получать знания. Но если мы на минуту задумаемся, выяснится, что хотим-то мы вовсе не работы. Мы хотим, чтобы у нас был кров, пища, прочные отношения, приятная среда обитания, интересная учеба и время для выполнения ценных задач, которые нам хорошо удаются. Мне на ум приходит мало видов работы, способных удовлетворить одновременно хотя бы двум из этих параметров, если только вы не пользуетесь особой благосклонностью вашего владельца/работодателя.
Мне часто говорят, что я должен испытывать чувство благодарности за прогресс, принесенный западной цивилизацией на эти берега. Но я ее не испытываю. Жизнь по принципу «работай или умри» – не улучшение в сравнении с доколониальной эпохой, когда для обеспечения крова и пропитания было достаточно нескольких часов деятельности, которую в наши дни люди позволяют себе лишь в отпускной период раз в год, вроде ловли рыбы, сбора растений, охоты, кемпинга и т. д. Остальное время суток можно было посвящать развлечениям, укреплению отношений, ритуалам и церемониям, культурному самовыражению, интеллектуальным поискам и искусному изготовлению потрясающих предметов. Я знаю, что так было, потому что сам живу так – даже сегодня, когда земля представляет собой лишь бледную тень того изобилия, которое было раньше. Нам врали относительно «существования на грани выживания» в прошлом. Никакой грани не было. Если бы всё было так сурово и люди вели жестокую, тяжелую борьбу за существование, то мы бы не стали такими утонченными и умными созданиями, какими являемся.
Опять я романтизирую прошлое. Настало время пообщаться с человеком, который разбирается в этом намного лучше меня, со знаменитым мыслителем, представителем американского сообщества анархо-примитивистов, чьи труды зачастую пренебрежительно называют «рассказами о благородных дикарях». Джон Зерзан – американец чешского происхождения, автор таких книг, как Элементы отказа (1988), Бегство в пустоте (2002) и Сумерки машин (2008). Он утверждает, что цивилизации угнетают людей при помощи парадигм дефицита, тогда как аборигенные общества исходят из парадигм изобилия. Он говорит, что нам нужно реформировать цивилизацию, воспользовавшись знаниями и ценностями аборигенных обществ.
Джон необычайно самокритичен и много размышляет на тему романтизации прошлого. Мне он признается: «Я этому способствовал, например, в книге Future Primitive, которая в целом представляет жизнь охотников и собирателей в положительном ключе. Романтизация прошлого – это опасность, возникающая при обобщении». Он также приводит хорошие аргументы в защиту своих работ от обвинений в том, что в них выведен образ «благородного дикаря»:
Это довольно типичный постмодернистский отказ от легкомысленного разнообразия. Я не могу говорить о том, что означает «благородный» в применении к людям, находящимся вне цивилизации, но думаю, что я, черт побери, прекрасно знаю, что значит «подлый», когда речь заходит о кошмаре, начавшемся после одомашнивания. Аборигенное измерение для меня краеугольный камень, источник вдохновения.
Мы много говорим о природе работы в индустриальных и доиндустриальных культурах, и Джон высказывает мысль о том, что само понятие «работа» современное: еще сравнительно недавно его не существовало в смысле, обозначающем отдельный вид деятельности в обществе. Подумав, я осознаю, что ни в моем родном, ни в любом другом из известных мне аборигенных языков нет слова «работа».
Джон разделяет мою неприязнь к призывам вроде «Ешь, как пещерный человек!», к рекламе палеодиеты и к странному влечению, которое испытывают к ним люди. «Тем не менее, – добавляет он, – популярность палеодиеты, возможно, свидетельствует о том, что стремление к аутентичной жизни еще не умерло. Однако на одних таких жестах и причудах далеко не уедешь. Необходимо фундаментальное изменение доминирующей культуры, а к этому люди прислушиваются куда менее охотно, чем к рассказам о каком-нибудь удивительном рационе пещерного человека».
При этом Джон делает обнадеживающее замечание: «Доминирующий порядок всегда разрушается. Все цивилизации кончили плохо, и эта, глобальная, конечно, тоже идет к своему впечатляющему концу. У нашего врага нет ответов. Это вселяет в меня некоторую надежду. Изменения возможны, потому что они необходимы». Я слышу тревожный звоночек в его последних фразах, когда за словосочетанием «у нашего врага» следуют короткие, поспешные предложения, и я задаюсь вопросом, не включили ли меня в какой-нибудь розыскной список ЦРУ просто за участие в этой беседе. Впрочем, возможно, я уже фигурирую в чем-то подобном. (Однажды я отправлял деньги активистам из могауков [30], которые препятствовали девелоперам, пытавшимся построить поле для гольфа на землях, где были захоронены их предки. Позднее я обнаружил, что они были включены в Патриотический акт [31] как террористическая организация).
В ходе моих бесед с Джоном рождаются интересные мысли о меняющейся природе работы, которые наталкивают на размышления о природе памяти и силе нашего разума. Быть может, ресурсов для поддержки технологического роста хватит на какое-то время, достаточно долгое, чтобы успеть автоматизировать большинство рабочих мест и дать тем самым трудящимся возможность вести более устойчивую и приятную жизнь. Но здесь есть одна проблема: откуда они будут брать деньги, когда лишатся работы? Как они будут питаться? В мире скоро появится намного больше раздраженных, голодных людей не у дел, а такие обстоятельства никогда не продлевали жизнь цивилизации. Однако люди, как правило, этих уроков истории не помнят. Некоторым подростковым культурам мира присуща коллективная потеря памяти по отношению даже к относительно недавним событиям.
Специалисты, изучающие мозг, сделали удивительное открытие: никогда не утрачивая воспоминания полностью, мы лишь теряем к ним доступ, тогда как они по-прежнему направляют наши действия. Например, мы можем лишиться осознанного доступа к травматическому воспоминанию о том, как у нас загорелись волосы, но при этом бояться
