В 1865 году, когда Федерб ушел в отставку, француз, гуляющий по Сен-Луи, мог гордиться своей страной. Прежние невольничьи рынки стали гордыми форпостами культуры. Бывшие жертвы империализма превратились в граждан, обладающих избирательным правом и обязанных служить в армии. Журналист Габриэль Шарм выразился так: “Если в обширные области, где сейчас царят фанатизм и разбой, Франция должна принести… мир, торговлю и терпимость, кто скажет, что это недолжное применение силы? Приобщение миллионов людей к цивилизации и свободе наполнило бы сердца французов гордостью, присущим великим народам”[400].
Конечно, действительность была не столь радужной. Главная проблема заключалась в привлечении компетентных чиновников. Те, кто добровольно вызывался служить в Западной Африке, по словам одного из преемников Федерба, были “людьми, которые если не скомпрометировали себя на родине, то, по крайней мере, неспособны добыть средства к существованию”, то есть если не мелкие преступники, то пьяницы и банкроты[401]. По мнению одного из французских поселенцев (1894), колонии были “refugium peccatorum [убежищем для грешников]… выгребными ямами для испражнений нашего политического и социального организма”. Когда некто, будучи назначенным директором Колониальной школы, собирался в колонию, друзья спрашивали его, какое преступление он совершил, от какого трупа бежит?[402] Многие колониальные чиновники прославились своей жестокостью. Некий Эмиль Токе отпраздновал в 1903 году День взятия Бастилии, взорвав заключенного порохом[403]. Вероятно, большинство колониальных чиновников разделяло мнение по крайней мере одного преподавателя Колониальной школы, будто африканцы – люди умственно отсталые. Согласно Туземному кодексу (Code de l’indigénat) их можно было арестовать на срок до 15 суток за 46 деяний, большинство которых не считалось во Франции противоправными[404], причем механизм обжалования не предусматривался. Трудовая повинность (corvée) являлась неотъемлемой частью налоговой системы Западной Африки. Именно так строили железную дорогу Дакар – Нигер. Для рабочего на резиновой плантации подушный налог во Французском Конго был эквивалентен 100 рабочим дням в год. Когда деревни задерживали уплату налогов, французы брали заложников. Некоторые чиновники (как тот из Французского Судана, обвиненный в многократных убийствах, по крайней мере в одном изнасиловании, в причинении тяжких телесных повреждений, вынесении неправосудных решений и растрате), по-видимому, послужили Джозефу Конраду прообразом его Куртца[405]. Некто Брокар “из жалости” обезглавил заключенного, ослепшего из-за антисанитарии[406]. Апогеем безумия стала экспедиция Поля Вуле и Жюльена Шануана к озеру Чад (1898–1899), оставившая след в виде сожженных деревень, повешенных туземцев и даже зажаренных детей. В конце концов солдаты-африканцы взбунтовались и убили их обоих[407].
Тем не менее уровень французских колониальных администраторов явно рос, особенно после Первой мировой войны, когда Колониальная школа привлекала не только лучших студентов, но и выдающихся этнологов, таких как Морис Делафос и Анри Лабуре. Подвижник Жорж Арди, директор Школы, олицетворял “цивилизаторскую миссию”. В то же время французы начали поощрять местные таланты. Федерб ясно выразил свои взгляды в речи, произнесенной по поводу присвоения чина секунд-лейтенанта африканцу по имени Алиун Саль:
Это назначение… демонстрирует, что цвет [кожи] более не является причиной для исключения, даже для более высоких положений в нашей социальной иерархии… Преуспеет лишь способнейший. Те же, кто упрямо предпочитает цивилизации невежество, останутся в низших слоях общества, как и во всем мире[408].
В 1886 году сын короля Порто-Ново (сейчас Бенин) присоединился к дюжине азиатских учащихся Колониальной школы.
В 1889–1914 годах ее “туземное отделение” ежегодно принимало около 20 учащихся-нефранцузов[409]. Именно благодаря идее “цивилизаторской миссии” Блез Диань, родившийся в 1872 году в скромном доме в Горэ, древнем центре работорговли, смог поступить в колониальную таможню и сделать карьеру. В Британской Африке такое восхождение было почти невообразимым. В 1914 году Диань стал первым чернокожим депутатом Национального собрания Франции (бесспорное достижение для внука сенегальского раба). По сравнению с другими европейскими империями той эпохи Французская, безусловно, была наиболее либеральной. В Дакаре распевали песню на языке волоф, сочиненную по поводу победы Дианя. Она охарактеризовала новую политическую ситуацию так: “Черная овца одолела белую”[410].
В 1922 году некто Нгуен Ай Куок в письме генерал-губернатору Индокитая сделал в высшей степени сомнительный комплимент французскому империализму:
Ваше превосходительство! Мы прекрасно знаем о Вашей привязанности к населению колоний вообще и Аннама в особенности. При Вашем правлении народ Аннама познал истинное процветание и счастье: счастье смотреть, как страна покрывается на всем протяжении алкогольными и опиумными лавками. Вкупе с расстрельными командами, тюрьмами, “демократией” и всем усовершенствованным аппаратом современной цивилизации они имеют целью сделать аннамцев самыми прогрессивными из азиатов и самыми счастливыми из смертных. Перечисление этих благодеяний избавляет нас от необходимости напоминать обо всех других, вроде насильственных займов и вербовки в солдаты, кровавых репрессий, свержения и изгнания королей, осквернения святынь, и так далее[411].
Этот человек, обязанный своим беглым французским посещению лицея в Хюэ, усвоил не только язык колонизаторов.
Позднее, возглавив под псевдонимом Хо Ши Мин движение за освобождение Вьетнама, он процитировал французскую Декларацию прав человека и гражданина в декларации независимости Вьетнама, а выпускник того же лицея Во Нгуен Зиап, победитель в сражении при Дьенбьенфу, изучал военную науку на примере кампаний Наполеона. То был неизбежный итог “цивилизаторской миссии”, распространявшей революционную традицию наряду с булками и багетами[412]. Не случайно президенты независимого Кот-д’Ивуара, Нигера, Дагомеи и Мали (как и сенегальский премьер-министр) были выпускниками Школы им. Мерло-Понти[413].
Как бы то ни было, “цивилизаторской миссии” французов грозила неудача из-за болезней, которые делали большие территории в Африке южнее Сахары почти непригодными для жизни европейцев[414]. Полтора века назад жизнь на Западе и так была короткой. В 1850 году средняя продолжительность предстоящей жизни в Великобритании составляла всего 40 лет – по сравнению с нынешними 75 годами. В Африке же показатели детской смертности и смертность недоношенных детей были ужасающе высоки. В середине XIX века в Сенегале средняя продолжительность предстоящей жизни, вероятно, едва превышала 20 лет[415]. Таким образом, Африке суждено было стать “песочницей” для тестирования четвертого “приложения-убийцы” западной цивилизации: способности медицины продлевать жизнь.
Médecins sans frontières[416]
Западная Африка не зря имела репутацию кладбища для белых. Памятник на острове Горэ 21 французскому врачу, погибшему при вспышке желтой лихорадки в 1878 году, красноречиво напоминает о риске, которому подвергались европейцы в Африке. Тропические болезни нанесли тяжелый урон французскому чиновничеству: в 1887–1912 годах в колониях погибли 135 из 984 служащих (16 %). Колониальные чиновники уходили в отставку в среднем на 17 лет раньше своих коллег в метрополии. Даже в 1929 году почти треть из 16 тысяч европейцев, живших во Французской Западной Африке, проводили в больнице в среднем две недели в году[417]. В Британской Африке дела шли не намного лучше. Смертность среди английских солдат, расквартированных в Сьерра-Леоне, была самой высокой в империи: в 30 раз выше, чем на родине, в Англии. Если бы показатели смертности оставались столь же впечатляющими, европейский колониальный проект в Африке мог погибнуть в зародыше.
Как и все умелые колонизаторы, французы вели строгий учет. В Национальном архиве в Дакаре есть детальные отчеты о каждой вспышке каждой болезни во Французской Западной Африке: Сенегал – желтая лихорадка, Гвинея – малярия, Берег Слоновой Кости – проказа. Санитарные бюллетени, санитарные нормы, санитарные миссии: кажется, здравоохранение стало для французов навязчивой идеей. Но почему бы и нет? Надо было найти способ обуздать болезни. Руперт Уильям Бойс в 1910 году заметил, что вопрос о европейском присутствии в тропиках сводится к вопросу: “Комар или человек?” “Будущее империализма, – утверждал Джон Л. Тодд, – зависит от микроскопа”[418]. Но главные успехи были сделаны не в стерильных лабораториях западных университетов и фармацевтических компаний.
