Организаторы решили отправить Эверетту запоздалое приглашение, и он прилетел в Ксавье из округа Колумбия на второй день конференции. Сборище светил принялось его допрашивать. «Похоже, здесь у нас возникает несчетное бесконечное множество миров», – заметил Подольский. «Да», – ответил Эверетт. Здесь о своем неверии в такое количество миров заявил один из участников, Уэнделл Фёрри. «Я еще могу представить себе разных Фёрри, у каждого из которых какая-то отдельная жизнь, но я никак не могу представить несчетную бесконечность этих Фёрри» [352]. Конференция продолжилась, и идеи Эверетта с неподдельным интересом обсуждались до самого ее конца. Но кроме ее участников, которых было немного, об этих обсуждениях никто так и не узнал: труды конференции стали доступны научному сообществу только спустя сорок лет, а к этому времени никого из тех, кто на ней присутствовал, за исключением Ааронова и еще одного-двух человек, уже не было в живых.
На все следующее десятилетие теория Эверетта канула в глубокую безвестность, почти не вызвав никакой реакции, что было совсем не похоже на бурную критику, обрушившуюся раньше на статьи Бома. Много лет никто просто-напросто не вспоминал об универсальной волновой функции, да и сам Эверетт старался оставаться в тени, как истинный рыцарь холодной войны. От случая к случаю его идея всплывала в разговорах с кем-то из интересовавшихся физикой коллег по военным сценариям, но когда это происходило, Эверетт не проявлял большой охоты углубляться в тему, а уж о том, чтобы перенести дебаты на более широкую сцену, не было и речи. Эверетт по характеру был черным клоуном, ему нравились парадоксы, аргументы, основанные на непривычной логике, шутки, понятные только избранным. Академическая трибуна для него не имела никакой привлекательности – да и вообще, он не любил выступать публично. Он не испытывал никакого желания исправлять ошибочный способ мышления о квантовой физике, принятый в физическом сообществе. Для этого был бы нужен человек совсем другого склада: не просто академический ученый, но человек с более сильным чувством морального долга и принципиальностью, человек, который не остановился бы перед тем, чтобы защищать непопулярную точку зрения перед широкой аудиторией, человек, умеющий убеждать устным и письменным словом, понимающий, как именно надо подойти к рассматриваемой проблеме, чтобы и другие физики обратили на нее внимание. Был нужен человек, который всегда был уверен в том, что Копенгаген рухнул, который видел, как Дэвид Бом сделал невозможное. Был нужен такой человек, как Джон Стюарт Белл.
7
Глубочайшее научное открытие
Когда Джон и Мэри Белл приехали в Соединенные Штаты, страна была погружена в глубокую скорбь. За день до того, как их самолет приземлился в Калифорнии, в Далласе был застрелен президент Кеннеди. «Из всех возможных дней приезда этот был худшим», – говорил потом Джон. Джон и Мэри, физики из Швейцарии, специализировавшиеся в области ускорителей частиц, получили приглашение поработать в течение года в противоположной точке земного шара, в Стэнфордском центре линейных ускорителей (SLAC). В этой атмосфере трагедии они и приступили к работе. «Мэри быстро втянулась в работу отдела, непосредственно экспериментировавшего с ускорителем, – вспоминал Джон, – а я оказался в группе, занимавшейся теорией [элементарных частиц]» [353].
Джон воспользовался сменой обстановки как возможностью поработать над научными идеями, которые занимали его уже более десятилетия. С 1952 года, когда он прочел статьи Дэвида Бома, Белл знал: со знаменитым доказательством фон Неймана, которое, как считалось, показывает ошибочность бомовской теории волны-пилота и других подобных интерпретаций квантовой механики, что-то не так. Но другие физики все равно регулярно ссылались на фон Неймана, когда хотели объяснить, почему они игнорируют работы Бома. Незадолго до отъезда из Швейцарии Белл говорил с Йозефом Яухом, физиком из Женевского университета, который перед тем опубликовал свою «усиленную» версию доказательства фон Неймана. Развивая перед Беллом свои идеи, Яух, между прочим, рассказал ему еще об одном доказательстве, также подтверждавшем ошибочность версии Бома. «Это подействовало на меня как красная тряпка на быка, – рассказывал Белл. – Мне захотелось доказать, что Яух неправ. Последовало несколько довольно бурных споров» [354]. Теперь, окруженный непривычно безжизненным калифорнийским пейзажем, Белл приступил к выполнению своего плана. В ходе этой работы он открыл некую удивительную истину квантового мира – и в конечном счете ему удалось ослабить мертвую хватку копенгагенской интерпретации, сомкнувшуюся на горле квантовой физики.
Джон Стюарт Белл родился 28 июня 1928 года в Белфасте, в Северной Ирландии. Он был вторым из четверых детей в рабочей протестантской семье. По его собственному признанию, в его длинной родословной встречались «плотники, кузнецы, чернорабочие, сельскохозяйственные рабочие и торговцы лошадьми» [355]. Белл первым в своей семье окончил среднюю школу: отец его бросил учебу в восемь лет, все остальные дети к четырнадцати годам уже работали. Джон окончил самую дешевую школу [356] в округе в шестнадцать, но в местный университет Куинс принимали только с семнадцати. Ему пришлось искать работу. «Я пробовал устроиться служащим в контору на маленькой фабрике, потом на Би-би-си, потом еще куда-то. Но меня никуда не брали», – вспоминал Белл много лет спустя. Наконец работа все же нашлась – ассистентом в физической лаборатории при университете. «Это было для меня огромной удачей – там я познакомился с моими будущими профессорами. Все были ко мне очень добры. Давали мне читать полезные книги. По сути, я прошел свой первый курс физики, убирая лабораторные помещения и готовя оборудование для студенческих лабораторных работ» [357].
Ближе к окончанию своего университетского курса в Куинс Белл впервые познакомился с математическим аппаратом квантовой физики и с неизменно сопутствовавшей ему копенгагенской интерпретацией. То, что он узнал, ему не понравилось. «Сначала вы узнаете все о периодической системе элементов и обо всех остальных практических аспектах этой теории, – вспоминал Белл. – А потом начинаются загадки» [358]. И преподаватели Белла, и учебники рассказывали о природе волновой функции туманно. Они никогда не могли точно сказать, «была ли она [то есть волновая функция] чем-то реальным или просто некоторой разновидностью бухгалтерской операции» [359]. Но если волновая функция всего лишь инструмент бухгалтерского учета, устройство переработки информации, то кому эта информация принадлежит? И если никакого квантового мира, как настаивал Бор, не существует, о чем тогда рассказывает эта информация? [360] Белл даже как-то поспорил об этом с одним из своих преподавателей. «Я очень разгорячился и в конце концов, по сути, обвинил его в нечестности. Он тоже разозлился и сказал: “Ты слишком далеко заходишь”. Но меня эта проблема очень уж глубоко задела – я был разъярен тем, что мы не в силах найти всему этому разумного объяснения» [361].
Раздосадованный Белл, надеясь найти разъяснения, начал читать книги, написанные основателями квантовой физики. Но то, что он там нашел, не особенно ему
