ни в чем себе не отказывать, постоянно заводил интрижки на стороне, пока жена и годовалая дочь ждали его дома. По работе он регулярно поддерживал тесный контакт с высшими эшелонами нарождающегося военно-промышленного комплекса. И по работе же он по-прежнему был погружен в реальность, состоящую из множественных миров – но теперь это были миры аналитика эпохи холодной войны, исследователя операций, разыгрывающего гипотетические сценарии ядерного апокалипсиса. Как и всегда, в своих исследованиях Эверетт демонстрировал профессионализм высочайшего уровня – он был соавтором одного из первых важнейших исследований катастрофических последствий радиоактивного заражения в результате ядерного удара, исследования, об итогах которого проинформировали самого президента Эйзенхауэра. По всем этим признакам можно было заключить, что универсальная волновая функция осталась для Хью Эверетта далеко в прошлом.
Но до Копенгагена Эверетт все же в конце концов добрался. Это случилось в марте 1959 года, спустя три года после того, как Уилер впервые попросил его срочно отправиться туда. Вместе с женой Нэнси и маленькой дочуркой Лиз Эверетт проводил в Европе отпуск и начал свое путешествие с Дании. В Копенгагене они остановились на две недели. Пару дней из них Эверетт провел в разговорах с Бором, Петерсеном, Розенфельдом и еще несколькими физиками из круга Бора. Он встретился и с Мизнером, который в это время работал в Институте Бора (и который как раз незадолго до приезда старого друга отпраздновал помолвку с молодой датчанкой Сюзанной Кемп, дочерью одного из друзей Бора). По воспоминаниям Мизнера, между Бором и Эвереттом не происходило никаких особенно бурных дискуссий и стычек. Разговаривать с Бором вообще было исключительно трудным делом: говорил он очень тихо, постоянно перебивая себя и других, то и дело отвлекаясь, чтобы зажечь потухшую трубку. «Пока вы успевали хоть что-то сказать, он раз семнадцать вас прерывал, чтобы заново зажечь свою трубку, – вспоминал потом Мизнер [343]. – Расслышать его было непросто, приходилось близко наклоняться к нему» [344]. А публичных выступлений Эверетт не любил, так что возможностей для бурного обмена мнениями не представилось. Да если бы Эверетту и дали сделать доклад, это вряд ли бы что-нибудь изменило. Как отмечал Мизнер, «в сущности, взгляды Бора на квантовую механику полностью приняли тысячи физиков по всему миру, ежедневно подтверждавших это собственной работой. Ожидать, что он кардинально изменит свою точку зрения после часового доклада какого-то юнца, было бы нереально» [345]. Эверетт с этим соглашался, хотя и в более красочной форме. Сохранилась единственная магнитофонная запись его голоса – запись неформальной беседы с Мизнером, сделанная в 1977 году. Когда Мизнер расспрашивает друга о его приезде в Копенгаген, слова то и дело тонут в их общем хохоте. Можно разобрать только несколько слов Эверетта: «Это была просто жуть какая-то… все было заранее обречено» [346].
«Ближний круг» Бора просто отмахнулся от Эверетта как от запутавшегося молодого человека. «Что касается Эверетта, то ни у меня, ни даже у Нильса Бора не хватало терпения, чтобы с ним разговаривать, когда он приехал к нам в Копенгаген, <…> чтобы впарить свои безнадежно ошибочные идеи; а Уилер, что было весьма неразумно с его стороны, поощрял его к их разработке, – писал через много лет Розенфельд. – Он был неописуемо глуп и не понимал в квантовой механике даже простейших вещей» [347]. И то сказать, Бор сам поднял свой принцип дополнительности на такую недосягаемую высоту, что странно, что со своего заоблачного трона он вообще заметил какого-то Эверетта. «Во время одной из незабываемых прогулок, на которых Бор делился самыми сокровенными мыслями, – писал спустя несколько лет Розенфельд, – он признался, что глубоко и страстно убежден: придет день, когда дополнительность будут преподавать в школах и знание этого принципа станет частью всеобщего образования; идея дополнительности, добавлял он, будет руководить людьми лучше любых религий» [348]. С другой стороны, Бор по-прежнему не желал принять идею полностью квантового мира. «Данная Бором блестящая демонстрация ограничений, налагаемых на классические понятия, не сопровождается даже малейшим намеком на существование новых понятий, которые могли бы заменить классические», – сетовал Владимир Фок, один из последователей Бора [349]. В конечном счете расхождения между целями и исходными предположениями, принимаемыми Эвереттом, с одной стороны, и копенгагенским лагерем – с другой, и явились залогом взаимного непонимания и раздражения.
После длинного дня, полного бесплодных дискуссий с Бором, Эверетт в серо-стальных датских сумерках возвращался в свой копенгагенский отель. Квантовая физика осталась позади. В баре отеля, беспрестанно куря и опустошая рюмку за рюмкой – «вид у него был неряшливый, и сигареты он курил непрерывно», – вспоминала Сюзанна Мизнер [350], – Эверетт вдруг наткнулся в алкогольном тумане на еще одну блестящую идею, совершенно не связанную с универсальной волновой функцией. Быстро покрывая значками фирменные листы с логотипом отеля, Эверетт, прихлебывая пиво, набросал новый оптимизационный алгоритм распределения военных ресурсов, простой в употреблении и быстрый в реализации на медленно действующих и занимающих большие площади компьютерах того времени. Возвратившись из отпуска, Эверетт немедленно запатентовал свой алгоритм, который в конечном счете принес ему и его сотрудникам по военно-промышленному комплексу долгожданное богатство. Он добился всего, чего хотел: теперь у него никогда не заканчивались запасы первоклассной выпивки, еды и сигарет. Жизнь удалась.
Тем временем квантовые идеи Эверетта понемногу увядали. Предсказание Уилера не сбылось: теория Эверетта обсуждалась даже меньше, чем перед этим теория Бома. Одним из немногих случаев, когда о ней вспомнили, была конференция по основаниям квантовой физики 1962 года в университете Ксавье, организованная Борисом Подольским – «П» из аббревиатуры ЭПР. Со времен дебатов Эйнштейна с Бором, то есть за тридцать лет, это была одна из первых конференций, на которых вновь обсуждались философские основания квантовой теории. Но в отличие от легендарных конференций прошлого эта выглядела подчеркнуто скромной – как отметил в своей вступительной речи Подольский, «мы хотим, чтобы участники чувствовали себя свободно и выражали свои мнения спонтанно, без опасения, что их слова попадут на первые полосы газет» [351]. Ведь основания квантовой физики были давно уже заложены, и их придирчивое рассмотрение было в лучшем случае напрасной тратой времени – ну а в худшем вас могли просто объявить коммунистами. Тем не менее среди участников было неожиданно много громких имен: как оказалось, ситуация с основами квантовых принципов кого-то еще беспокоит. Кроме Подольского приехал Розен («Р» из ЭПР), Поль Дирак, создатель релятивистской квантовой теории поля, а также Вигнер. Бом еще был в ссылке и присутствовать не мог, зато приехал его бывший студент Ааронов. Участники конференции провели три дня за обсуждениями проблемы измерения, противоречий копенгагенской интерпретации и ее альтернатив, таких как бомовская теория волны-пилота. В первый же день возник момент, когда при обсуждении неясности с коллапсом волновой функции кто-то рассказал, что у Эверетта есть теория, в которой никакого коллапса не происходит.
