Кому-то в Николаевскую эпоху жилось, конечно, дурно и тошно, но многие чувствовали себя тогда психологически комфортно. Приятно ощущать себя гражданином уникальной, всемогущей и непогрешимой державы. Так что диссидентов в ту пору на самом деле было немного.
Библейский ландшафт: «Россия была пуста, и тьма над бездною, и император носился над водою»
Насколько тонким оказался в России слой последовательных сторонников декабризма, понятно из сказанного выше. Избавившись всего лишь от сотни наиболее решительных оппонентов, новый император очутился среди абсолютно пустынного, почти библейского, политического ландшафта, который и начал застраивать и заселять по своему вкусу.
О том, какой пустынной была политическая сцена сразу же после воцарения Николая I, свидетельствует следующий любопытный разговор. Он состоялся в 1827 году между императором и графом Александром Бенкендорфом, которому царь поручил командовать особым жандармским корпусом. На законный вопрос Бенкендорфа, какие будут указания для вновь созданного института власти, Николай Павлович, крепко подумав, ответил: «Утирай слезы обиженных и наказывай виновных – вот твоя инструкция!» Иначе говоря, жандармский корпус при III Отделении собственной Его Императорского Величества канцелярии создавался впрок, а потому получал задания и полномочия по мере появления проблем.
Поначалу хлопот у жандармов было немного. Когда в 1831 году Николаю Павловичу стало известно, что в газете «Северная пчела» стали регулярно появляться откровенно хамские нападки на Пушкина, разобраться с изданием царь поручил Бенкендорфу. Высочайшее указание гласило: «…Запретить… отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения и, если можно, то и закрыть газету».
Учитывая раболепную преданность «Северной пчелы» властям, искать здесь политический подтекст не стоит. Просто император поручил жандармскому начальству, согласно данной ранее инструкции, защитить несправедливо обиженного.
Затем, поскольку долго без дела репрессивный аппарат, как известно, сидеть не может, он сам, в отсутствие реальных политических проблем, начал их создавать на пустом месте. Уже в следующем, 1832 году правительство закрывает журнал со «взрывоопасным» названием «Европеец».
Недовольство властей вызвал первый номер издания, где редактор Иван Киреевский, рассуждая на тему российского просвещения, имел неосторожность заметить, что учиться у Европы не зазорно, поскольку в смысле просветительском современный Запад для России играет примерно ту же роль, что когда-то играло классическое просвещение для самого Запада.
Власть, внимательно прочитав текст, в буквальный смысл напечатанных слов не поверила, а сочла, что, говоря о «просвещении», автор на самом деле имеет в виду «свободу», а за советом учиться у Запада скрывается рекомендация «учиться революционной борьбе».
История с «Европейцем» стала своего рода боевым крещением жандармских властей в деле усмирения инакомыслия. Видимо, в это время окончательно откорректировали и инструкцию: от обид следовало охранять лишь Российскую империю в целом, но никак не конкретного подданного.
Полицейская система, созданная при Николае I, охватывала буквально все стороны человеческой деятельности. Император, получивший определенные полицейские навыки в ходе следствия над декабристами, прекрасно усвоил, что инакомыслие, как вода, может просочиться всюду, поэтому и стремился уследить за всем и за каждым. Перлюстрация писем стала обычной практикой, при этом чин, звание и положение в обществе – как отправителя, так и адресата – никаких гарантий на неприкосновенность переписки не давали.
Известно, что просматривали почту даже у поэта Жуковского, служившего воспитателем наследника престола. Узнав о том, что и его письма перлюстрируют, Жуковский с возмущением писал:
Кто вверит себя почте? Что выиграли, разрушив святыню – веру и уважение к правительству! – Это бесит! Как же хотеть уважения к законам в частных людях, когда правительства все беззаконное себе позволяют?
В последние годы царствования Николая Павловича политический сыск, доведенный уже до полного неприличия, начал возмущать даже членов его собственного правительства. Узнав об очередных шагах по усилению и без того уже жесточайшей цензуры, подал в отставку Уваров. Министр заявил:
Я вижу себя принужденным заметить… что стремление, не довольствуясь видимым смыслом, прямыми словами и честно высказанными мыслями, доискиваться какого-то внутреннего смысла, видеть в них одну лживую оболочку, подозревать тайное значение… неизбежно ведет к произволу и несправедливым обвинениям.
Строго говоря, то, чем возмущался, подавая в отставку, министр образования, началось уже давно (об этом свидетельствует хотя бы история с журналом «Европеец»), но если в начале николаевского правления подобные случаи происходили изредка, то к концу его царствования охота на ведьм шла уже полным ходом.
Иметь независимый взгляд в Николаевскую эпоху стало почти подвигом. Если уж славянофилам с «самым русским из царей» приходилось в России тяжко, то нетрудно догадаться, как жилось тогда западникам. Ниша западничества тех времен, как шагреневая кожа, сузилась до салонных споров о философии, истории и литературе в нескольких домах Петербурга и Москвы и лекций историка Тимофея Грановского в Московском университете. Огромная популярность Грановского среди студенчества и интеллигенции, не говоря уже о его мыслях, власть, конечно, раздражала чрезвычайно, но мягкий характер историка и сдержанность формулировок обезоруживали.
Лучше, чем кто-либо другой, рассказал о нем в «Былом и думах» его друг Герцен:
К концу тяжелой эпохи… когда все было прибито к земле… и вместо науки преподавали теорию рабства: цензура качала головой, читая притчи Христа… – в то время, встречая Грановского на кафедре, становилось легче на душе… А ведь Грановский не был… боец… Его сила была не в резкой полемике, не в смелом отрицании, а именно в положительно нравственном влиянии, в безусловном доверии, которое он вселял… Грановский напоминает мне ряд задумчиво покойных проповедников-революционеров времен Реформации – не тех бурных, грозных… как Лютер, а тех ясных, кротких, которые так же просто надевали венок славы на свою голову, как и терновый венок. Они невозмущаемо тихи, идут твердым шагом, но не топают; людей этих боятся судьи, им с ними неловко; их примирительная улыбка оставляет по себе угрызения совести у палачей.
Еще больше говорят о том неуютном времени письма самого Грановского. В 1850 году он сообщает:
Положение наше становится нестерпимее день ото дня. Всякое движение на Западе отзывается у нас новою стеснительною мерою. Доносы идут тысячами. Обо мне в течение трех месяцев два раза собирали справки.
Но что значит личная опасность в сравнении с общим страданием и гнетом. Университеты предполагалось закрыть, теперь ограничились следующими уже приведенными в исполнение мерами: возвысили плату с студентов и уменьшили их число законом, вследствие которого… в университете не может быть более 300… студентов… Деспотизм громко говорит, что он не может ужиться с просвещением… Священнику предписано внушать… что величие Христа заключалось преимущественно в покорности властям. Он выставлен образцом подчинения, дисциплины… Есть с чего сойти с ума.
Слова Грановского подтверждают и цифры. Если в начале царствования Николая I статистика зафиксировала рост студенчества, то к концу она же констатировала стремительный отток молодежи из высших учебных заведений. Направление молодых ученых за рубеж на стажировку стало редкостью, да и вообще выезд за границу стал делом чрезвычайно сложным, а в 1851 году выдачу загранпаспортов практически запретили.
Свою позицию Николай объяснял с обезоруживающей откровенностью:
Я признаюсь, что не люблю посылок за границу. Молодые люди возвращаются оттуда с духом критики, который их заставляет находить, может быть справедливо, учреждения своей страны неудовлетворительными.
Уже в разгар Крымской войны Грановский упрекает Герцена в том, что тот оторвался от родины и начал мигрировать от западников к славянофилам:
Зачем ты бросил камень в Петра, вовсе не заслужившего твоих обвинений… Тебе, оторванному от России, отвыкшему от нее, он не может быть так близок и так понятен; глядя на пороки Запада, ты клонишься к славянам и готов им подать руку. Пожил бы ты здесь…
Ругать Петра I в эпоху Николая за «перегибы», как это делал тогда в некоторых своих статьях Герцен, и вправду было не вполне уместно. Многим в тогдашней России это напоминало лекцию о вреде обжорства в ночлежке для нищих. Москвич Грановский понимал это лучше Герцена, обосновавшегося в Лондоне.
