Релевантным для авангарда было только время субъекта — настоящее, вбиравшее в себя будущее (футуризм) и прошлое (мифопоэтический футуризм, культурологический акмеизм). Переживание индивидуального прошлого в настоящем результировалось в авангардистском инфантилизме; взрослея, субъект остается ребенком — ср. «Гимн 40-летним юношам» Каменского:
Мы в 40 лет — тра-та —
Живем, как дети,
Фантазия и кружева у нас в глазах.
Мы все еще
Тра-та-та-та —
В сияющем расцвете
Цветем три четверти
На конструктивных небесах.[431]
2.3.2.1. Еще одна наделяемая в авангарде позитивностью (и вместе с тем, как мы увидим ниже, возбуждающая беспокойство и заботу) область — это техника. В отличие от Э. Фромма, мы не считаем интерес к техническим устройствам анально-некрофильским (ср. выше). В то же время для нас возникновение этого интереса, безусловно, коренится в садистском детстве[432]. Homo faber поддается адекватному пониманию не по Э. Фромму, а по М. Хайдеггеру, хотя последний и не имел в виду решать психотипологические и психогенетические задачи:
Die Technik ist eine Weise des Entbergens. Achten wir darauf, dann öffnet sich uns ein ganz anderer Bereich der Technik. Es ist der Bereich der Entbergung, d.h. der Wahrheit.[433]
Если мы согласимся с М. Хайдеггером в том, что техническое изобретение раскрывает спрятанное от нас (мы ограничимся здесь тем, что отнесемся только к этому значению двусмысленного слова «Entbergung»), то будет естественно приурочить пробуждение технического сознания к тому моменту, когда объект (материнское тело) перестает энергетически обеспечивать ребенка, который отзывается на это интересом к внутреннему содержанию объекта, к энергетической тайне мира[434]. Ребенок, вытолкнутый из симбиоза, приучиваемый к новой пище, желает в ответ демонтировать мир[435] с тем, чтобы постичь происхождение и преобразование энергии (этими двумя понятиями, собственно, исчерпывается феноменологическое определение техники).
2.3.2.2. То, что авангард обоготворял технику, хорошо известно. Нам хотелось бы обсудить здесь не эту очевидность, но то обстоятельство, что авангард при всем своем стремлении технизировать бытие страшился своего же инженерного идеала. Нахождение новых ресурсов энергии и конструирование трансформирующих ее механизмов означает для садиста и победу над реальностью (рисующейся ему энергетически недостаточной), и самоотрицание, деидентификацию, утрату личностной роли, коль скоро он оказывается лишним там, где нет иссякших источников. Садисту нужен инженерный рай, которому не нужен садист.
Технический прогресс в опасливо-насмешливом восприятии авангарда может отнять у садизма его место в мире: в сатире Платонова «Антисексус» изобретение электромагнитного аппарата, удовлетворяющего половые потребности людей, призвано, по замыслу его создателей, уничтожить их «сексуальную дикость» и упразднить «обычное прежде изнасилование»[436]. Построение машины часто подразумевает в авангарде гибель ее создателя. Называя свою конструкцию «Летатлин», ее автор не только объединил свое имя (Татлин) с глаголом «летать», но и свел воедино два слова, отсылающие к мертвому («Лета», «тлен»)[437]. Машина способна учинить светопреставление (ср. уже упоминавшийся «Гиперболоид инженера Гарина»), она — оживающий мертвец («Экспресс скакал, ища свою утеху, Стуча костьми, как скачут мертвецы» (Д. Бурлюк[438])), она переносит человека по ту сторону физического бытия (в «Индию Духа», как сказано в «Заблудившемся трамвае» Гумилева[439]).
Техническое будущее уничтожает личность — в этом смысл авангардистской антиутопии, идеала, не оставляющего места для идеализирующего (в замятинской антиутопии «Мы» у героя вырезают мозговой центр, ответственный за производство фантазии). Когда авангард пытался заглянуть туда, где кончается мир техники и вместе с ним — садистский мир, он обнаруживал там внутренне пустого человека, мазохиста, субъекта без субъектности: в «Чевенгуре» Платонова старый мастер, поглощенный любовью к машинам, воспитывает приемного сына (его фамилия — Дванов = «два N» = имя незнакомца, чужого); воспитанник мастера делается индивидом без индивидуального содержания:
Он до теплокровности мог ощутить чужую отдаленную жизнь, а самого себя воображал с трудом. О себе он только думал, а посторонне чувствовал с впечатлительностью личной жизни и не видел, чтобы у кого-нибудь это было иначе.[440]
II. Идиосистемы футуризма[441]
1.0. Подобно тому как романтизм сосредоточивался на иррефлексивности, взятой им в качестве главенствующей умственной операции, а реализм и романтизм — на, соответственно, транзитивности и панкогерентности, и авангард имел логическую доминанту, определявшую собой тот способ, по которому в этой диахронической системе соотносились друг с другом самые разные предметы мышления.
Чтобы разобраться в мыслительной целеустановке авангарда, нужно принять в расчет, что садист ставит себе задачей лишить окружающий его мир трансцендентности. Стараясь ли поработить ставший непослушным объект, подставляя ли себя на его место (пассивный садизм), или проявляя непомерное внимание к стулоотделению, ребенок, вошедший в садистский возраст, отказывается признать самостоятельность чужого. Садизм — психическая база для идеи целостности, для монистического мировоззрения. Во время садистского периода ребенок научается включениям и исключениям (последним — как необходимому фону инклюзивности).
В садистской перспективе чужое — это отторгнутое свое[442] (материнская грудь, телесные отходы). Здесь пролегает отличие садиста от прочих приобщающих психотипов, для которых существует чужое чужое, долженствующее быть своим чужим. Эдипальный ребенок, например, хочет — в своем желаний приобщиться чужому — обрести родительство, а не вернуть его себе. Садист же вообще не признает чужого как такового. Он отрицает трансцендентное самым радикальным — из всех допустимых в данном случае — образом, а именно: не желает видеть ничего, кроме имманентного.
Доминантой авангардистского восприятия мира была имманентность, в-себе-завершенность любого явления (что было столь пугающим для символистов, — ср. выше).
1.1.1. Ходовые определения исторического авангарда были подвергнуты справедливой критике К. Д. Бикманом, которому в них недостало теоретичности. В частности, он полемизирует с идеей П. Бюргера, состоящей в том, что авангард отрицает:
…die Institution Kunst als eine von der Lebenspraxis der Menschen abgehobene.[443]
Этот и ему подобные взгляды на авангард не имеют, как с полным на то основанием считает К. Д. Бикман, права претендовать на теоретичность, потому что они делают общее понимание искусства неприменимым к его авангардистской версии:
The dominant conception of literature is useless in discussing the nature of avantgarde literature.[444]
В самом деле: если мы вместе с П. Бюргером и другими, кто обращается к методологии, сходной с его[445], будем членить историю художественной культуры лишь на две эпохи (первая из которых утверждала ценность искусства, в то время как вторая ставила институционализацию искусства под сомнение), то мы будем вынуждены мыслить переход к авангарду в качестве несопоставимого с другими обновлениями эстетического творчества, с возникновением, допустим, романтизма или реализма и т. п.
1.1.2. Приняв, что идея имманентности безостаточно господствовала в авангардистской ментальности, что в приложении к каждому феномену, будь то отдельный предмет или универсум во всем его объеме, ранний постсимволизм утверждал значимость только внутренних связей и игнорировал внешние (т. е. возможность трансцендирования мира и его составляющих), мы занимаем исследовательскую позицию, позволяющую нам объяснить сразу и своеобразие авангарда относительно всей предшествующей ему художественной культуры, и его эквивалентность другим культурно-диахроническим системам.
Авангард равносилен остальным эпохам культуры, поскольку он, как и они, выкристаллизовывается в силу того, что он опровергает бывшее до того релевантным системообразующее отношение (символистскую связь всего со всем) и водворяет на это место нечто прямо противоположное (мысль о полном отсутствии экстериоризованных связей). Вместе с тем авангард выпадает из ряда общей культурно-исторической изменчивости, потому что любое иное отношение, кроме внутреннего, есть внешнее. Мы хотим сказать, что системогенерирующие принципы в культурах до наступления авангардистского периода равно предполагают наличие в мире некоего внешнего отношения (= зеркальная симметрия в романтизме, транзитивность в реализме, символистская панкогерентность), которое как раз и перестает быть актуальным для авангарда.
