1.1.2. Приняв, что идея имманентности безостаточно господствовала в авангардистской ментальности, что в приложении к каждому феномену, будь то отдельный предмет или универсум во всем его объеме, ранний постсимволизм утверждал значимость только внутренних связей и игнорировал внешние (т. е. возможность трансцендирования мира и его составляющих), мы занимаем исследовательскую позицию, позволяющую нам объяснить сразу и своеобразие авангарда относительно всей предшествующей ему художественной культуры, и его эквивалентность другим культурно-диахроническим системам.
Авангард равносилен остальным эпохам культуры, поскольку он, как и они, выкристаллизовывается в силу того, что он опровергает бывшее до того релевантным системообразующее отношение (символистскую связь всего со всем) и водворяет на это место нечто прямо противоположное (мысль о полном отсутствии экстериоризованных связей). Вместе с тем авангард выпадает из ряда общей культурно-исторической изменчивости, потому что любое иное отношение, кроме внутреннего, есть внешнее. Мы хотим сказать, что системогенерирующие принципы в культурах до наступления авангардистского периода равно предполагают наличие в мире некоего внешнего отношения (= зеркальная симметрия в романтизме, транзитивность в реализме, символистская панкогерентность), которое как раз и перестает быть актуальным для авангарда.
Начальный постсимволизм есть и один из вариантов в парадигме культурно-исторических трансформаций, и то, что контрастирует со всей этой парадигмой.
Ясно, почему авангардизм рассматривал себя как другое культуры (как период, несравнимый с ее прошлым; или как вершину всего бывшего) и чем именно были заражены исследователи этого материала, вроде П. Бюргера, поставившие в своих трудах во главу угла бинарное деление исторических фактов.
1.1.3. Познавательный интерес авангарда к механизмам автоорганизации то и дело декларировался зачинателями этого диахронического смыслового ансамбля (склонность постсимволизма к само-толкованию, к публикации манифестов и программ, к предвосхищению возможной интерпретации созданного им — один из показателей свойственной ему абсолютизации имманентного). Вот общеизвестное: предпочтение, которое авангард отдавал внутренним отношениям в противоположность внешним, нашло свою манифестацию у Хлебникова в его теории «самовитого слова» — знака, составляющего реальность вне отсылок к внезнаковой реальности. Метонимичность авангардизма, заявленная в пастернаковской статье «Вассерманова реакция», где переносы значений по смежности объявлялись настоящим искусством в отличие от переносов по сходству, подразумевала, что у мира, в котором все вещи находятся в прямом контакте друг с другом, нет инобытийности, внешней (нарушающей континуальность) среды. В программной статье «О природе слова» Мандельштам провозглашал независимость культуры («эллинизма», по его словоупотреблению) от внеположных ей факторов:
Эллинизм — это система в бергсоновском смысле слова, которую человек развертывает вокруг себя как веер явлений, освобожденных от временной зависимости, соподчиненных внутренней связи через человеческое «я».[446]
1.2.1. Нам предстоит заняться тем, как смогла авангардистская системообразующая целеустановка специфироваться в индивидуальных ценностях, как эпохальный характер нашел себе разные логические возможности манифестации.
Очевидно, что всякий умственный акт не обходится без осуществления трех элементарных, конституирующих смысл операций, в результате которых обнаруживается: (а) что некое значение противостоит другим (дизъюнктивность), (Ь) что оно также и сопоставимо с какими-либо значениями (конъюнктивность), (с) что из него выводимы новые значения (импликативность).
Иное выступает поэтому в текстах, как минимум, в трех обличьях: как то, что контрастирует с данным смысловым элементом; как то, что объединимо с ним; как то, что из него следует.
Пристрастие авангарда лишь к имманентному входило в сильнейшее противоречие с тем обстоятельством, что уже самые простые процедуры текстопорождения требуют от автора представления об ином. Чтобы разрешить этот конфликт, нужно было:
— (I) или полностью исключать иное из картины мира, превращать все, что не является в ней данным, в беспризнаковое;
— (II) или, напротив, делать неотмеченным данное, изображать иное самодовлеющим, на себе замкнутым;
— (III) или включать иное в данное, потустороннее — в потустороннее;
— (IV) или, наконец, вовлекать данное в иное, исходное — в ту смысловую область, которая противостоит ему, сопоставима с ним, имплицируется им.
1.2.2. Мы постараемся показать, что только что — чисто умозрительно — перечисленные способы придавать миру имманентность воплотились в творчестве четырех главных поэтов-футуристов: (I) Северянина, (И) Пастернака, (III) Маяковского и (IV) Хлебникова[447]. Стратегии (I) и (III) активно садистские, а (II) и (IV) — это версии пассивного садизма.
За скобками наших персонологических рассуждений о футуризме останется множество, вопросов без ответов. Как вырабатываются личностные логики в прочих психодиахронических системах? Как надлежит расподоблять нефутуристические (например, акмеистские) идиолекты авангарда? В чем усматривать индивидуальность тех поэтов-футуристов, которых с большой долей условности можно назвать «второстепенными»? (Литературное своеобразие ряда из них было бы закономерно понимать как анальную редукцию орально фиксированного искусства, создававшегося большими поэтами футуризма, о которых идет речь; эту редукцию осуществляли: Хрисанф в отношении к Северянину, Д. Бурлюк в отношении к Маяковскому, Крученых в роли упростителя Хлебникова. Однако вряд ли удастся на этом пути исчерпать все многообразие «второстепенного» футуризма.)
Мы сравним, как Северянин, Пастернак, Маяковский и Хлебников толкуют в своих стихах дизъюнктивность, конъюнктивность и импликативность. Разделительность будет проиллюстрирована темой «я» vs. «не-я» (= социофизический мир), образчиком сопоставимости послужит смысловой комплекс «мир как книга» (и — шире — как любой знак), следование будет конкретизовано на примере вывода из жизни смерти. (То, что в наших случаях выступает в качестве отличного от данного, может в других дизъюнкциях, конъюнкциях и импликациях оказываться данным; например, смерть будет исходным моментом, если текст посвящен загробному воздаянию.)
2.1.1. Опустошая альтернативы данному, Северянин интерпретировал оппозицию «я» vs. «не-я» так, что значением в ней наделялся лишь лирический субъект (что и побудило этого поэта учредить эго-футуризм):
Я одинок в своей задаче
И оттого, что одинок,
Я дряблый мир готовлю к сдаче…[448]
Даже если окружающая среда готова поставить себя в услужение лирическому субъекту, он аннулирует свою связь с ней:
Но, даровав толпе холопов
Значенье собственного «я»,
От пыли отряхаю обувь,
И вновь в простор — стезя моя <…>
Я изнемог от льстивой свиты,
И по природе я взалкал.[449]
2.1.2. Вразрез с Северяниным Пастернак обесценивал лирического субъекта, вменяя маркированность исключительно внешнему миру. «Я» ничтожно («Себя я не чту Никем…»[450]); истинное бытие бессубъектно («И тайну бытия без корня Постиг я в час рожденья дня: Очам и снам моим просторней Сновать в туманах без меня», 2, 141); уступка своей позиции справедливее, чем борьба за нее («Я говорю про всю среду, С которой я имел в виду Сойти со сцены, и сойду <…> Еще двусмысленней, чем песнь, Тупое слово — враг», 1, 242); у поэта не должно быть права на свое место в социуме («Напрасно в дни великого совета, Где высшей страсти отданы места, Оставлена вакансия поэта: Она опасна, если не пуста», 1, 202); не иметь никакой проявленности вовне — вот правило жизни художника («И надо оставлять пробелы В судьбе <…> И окунаться в неизвестность, И прятать в ней свои шаги…», 2, 89–90).
2.1.3. В поэзии Маяковского «я» захватывает в себя «не-я» и становится внутренне оппозитивным. В поэме «Облако в штанах» рисуется порождение чужого тела из тела лирического «я» (= садистское квазиматеринство):
И чувствую —
«я»
для меня мало.
Кто-то из меня вырывается упрямо.
(179).
Мир содержится в лирическом субъекте и по мере надобности выставляется оттуда напоказ («Война и мир»):
