Ниал Фергюсон - Цивилизация. Чем Запад отличается от остального мира

Итак, Маркс и Энгельс ошиблись в двух отношениях. Во-первых, “железный закон” заработной платы оказался бессмыслицей. Богатство действительно концентрировалось у капиталистов. Однако со временем разрыв в уровне доходов начал сужаться, поскольку реальная заработная плата повысилась, а налогообложение стало справедливее. Капиталисты осознали то, чего не понял Маркс: рабочие – тоже потребители, и поэтому не имело никакого смысла снижать их заработную плату до прожиточного минимума. Напротив, как показывал пример США, для большинства капиталистических предприятий не было потенциального рынка шире их собственных работников. Отнюдь не обрекавшая массы на “нищету” механизация текстильного производства расширяла возможности трудоустройства для рабочих Запада (пусть и в ущерб индийским прядильщикам и ткачам) и способствовала снижению цен на хлопчатобумажные и другие изделия. Это означало, что западные рабочие могли купить больше. Последствия нагляднее всего отразило резкое расхождение уровня заработной платы на Западе и в остальных регионах мира, а также уровня жизни. Даже на Западе разрыв между промышленным авангардом и отсталыми сельскохозяйственными странами резко увеличился. В начале xvii века реальная заработная плата лондонского и миланского неквалифицированного рабочих (в отношении к прожиточному минимуму) не слишком различалась. Однако в период с 50-х годов xviii века до 50-х годов XIX века Лондон вырвался далеко вперед. На пике “великой дивергенции” реальная заработная плата в Лондоне была в 6 раз выше, чем в Милане. С началом индустриализации Северной Италии во второй половине XIX века разрыв начал сокращаться, и в канун Первой мировой войны соотношение составляло примерно 3: 1. Немецкие и голландские рабочие также извлекли выгоду из индустриализации, хотя в 1913 году они еще отставали от английских коллег[537]. А вот китайские рабочие почти ничего не получили. В крупных городах вроде Пекина и Кантона, где заработная плата была самой высокой, строитель ежедневно получал плату, эквивалентную примерно 3 граммам серебра. Она совсем не выросла в xviii веке и лишь немного (до 5–6 граммов) увеличилась в XIX – начале XX века. Положение кантонских рабочих после 1900 года несколько улучшилось. Рабочие в провинции Сычуань остались нищими. Тем временем заработная плата лондонских рабочих в серебряном эквиваленте выросла примерно с 18 (1800–1870) до 70 граммов (1900–1913). Учитывая стоимость содержания семьи, в XIX веке уровень жизни среднего китайского рабочего значительнее всего снизился во время Тайпинского восстания (см. главу 6). Правда, питание в Китае обходилось дешевле, чем в СевероЗападной Европе. Но нужно помнить и о том, что диета лондонцев и берлинцев с течением времени стала разнообразнее. Она включала хлеб, молочные продукты, мясо, а также немало алкоголя. В то же время большинство жителей Восточной Азии питалось рисом и отчасти хлебными злаками. Итак, к 20-м годам XX века разрыв в уровне жизни в Лондоне и в Пекине составлял примерно 6: 1 по сравнению с 2: 1 в xviii веке[538].

Вторая ошибка Маркса и Энгельса состояла в недооценке ими способности государства XIX века к адаптации, особенно если оно превратилось в национальное государство.

В работе “К критике гегелевской философии права” Маркс назвал религию “опиумом народа”. Если так, то национализм был “кокаином” среднего класса. 17 марта 1846 года в венецианском театре “Ла Фениче” готовилась премьера оперы уже знаменитого итальянского композитора Джузеппе Верди. Вообще-то он был рожден французом и при рождении записан в метрическую книгу как Жозеф Фортунен Франсуа Верди. Деревня, где родился Верди, находилась вместе с остальными землями герцогства Пармы и Пьяченцы под контролем Франции. Венеция, также захваченная французами, в 1814 году была передана ими Австрии. Непопулярность Габсбургов объясняет энтузиазм, с которым итальянская аудитория приветствовала следующие строки:

Эти слова, обращенные к Аттиле посланником Эцио после разграбления гуннами Рима, апеллировали к национальному чувству. Национализм всегда превосходил социализм: у первого был стиль.

Конечно, у национализма были свои манифесты. Джузеппе Мадзини, возможно, был близок к тому, чтобы стать теоретиком национализма. В 1852 году он проницательно заметил, что революция “приняла две формы: вопрос, который все согласились назвать социальным, и вопрос национальностей”. Итальянские националисты Рисорджименто,

боровшиеся… как и Польша, Германия и Венгрия, во имя родины и свободы… заявившие миру, что и они живут, думают, любят и трудятся ради всеобщего блага. Они говорят на одном и том же языке, несут на себе отпечаток кровного родства, преклоняются перед одними и теми же могилами, гордятся одними и теми же традициями… и требуют свободного объединения, без препятствий, без иноземного владычества[540].

Для Мадзини все было просто: карта Европы должна быть перекроена. Он полагал, что в будущем Европу аккуратно поделят между собой 11 национальных государств. Однако это было легче сказать, чем сделать, и поэтому успехом пользовался национализм художников и гимнастов, а не национализм политиков. Национализм работал лучше всего в народной поэзии (грек Ригас Фереос писал, что “лучше час быть свободным человеком, чем 40 лет провести в рабстве и тюрьме”), в шумных песнях немецких буршей (“Твердо и верно стоит стража на Рейне”) или даже на игровом поле (первый в истории международный футбольный матч Шотландия – Англия, состоявшийся в 1872 году в день Св. Андрея, закончился со счетом 0: 0). Однако национализм становился настоящей головной болью, если политические, языковые и религиозные границы не совпадали, как, например, в треугольнике между Балтикой, Балканами и Черным морем. В 1830–1905 годах обрели независимость или единство 8 государств: Греция (1830), Бельгия (1830–1839), Румыния (1856), Италия (1859–1871), Германия (1864–1871), Болгария (1878), Сербия (1867–1878) и Норвегия (1905). Притязания на государственность американского Юга, а также армян, хорватов, чехов, ирландцев, поляков, словаков, словенцев и украинцев потерпели неудачу. Венгры и шотландцы смирились с ролью младших партнеров в двойных монархиях и помогали управлять империями. Что касается таких своеобразных в этнолингвистическом отношении народов, как рома, синти, кашубы, лужицкие сербы, валахи, секеи, карпатские русины и ладины, то об их способности к политической автономии никто всерьез не думал.

Выигрыш в игре в национально-государственное строительство зависел в конечном счете от реальной политики. Графа Кавура вполне устраивало превращение Италии в колониальный придаток Пьемонта (Сардинского королевства), а Отто фон Бисмарка – доминирование королевства Пруссия в Германском союзе. Бисмарк отмечал в своих “Воспоминаниях”[541]:

Никогда… я не сомневался в том, что ключ к германской политике находится в руках государей и династий, а не у публицистики – в парламенте и прессе – и не у баррикады… Гордиев узел наших германских взаимоотношений… можно разрубить только силой оружия; дело заключается в том, чтобы склонить прусского короля, сознательно или бессознательно, а тем самым прусское войско, к служению национальному делу, независимо от того, что рассматривалось при этом в качестве основной задачи: руководящая роль Пруссии, с борусской точки зрения, или же вопрос об объединении Германии с точки зрения национальной. Обе цели покрывали друг друга… Династии всегда оказывались сильнее прессы и парламентов… Немецкий патриотизм для своего деятельного и энергичного проявления нуждается, как правило, в посредствующем звене в виде чувства приверженности к династии… всякий скорее готов засвидетельствовать свой патриотизм в качестве пруссака, ганноверца, вюртембержца, баварца, гессенца, нежели в качестве немца[542].

Блестящим ходом Бисмарка стала трансформация Германского союза (39 государств), в котором доминировала Австрия, в Германскую империю (25 государств) во главе с Пруссией. Победу Пруссии над Австрией и ее союзниками из Германского союза в 1866 году следует рассматривать не как войну за объединение, а как победу американского Севера над Югом, поскольку множество людей, говоривших на немецком языке, не стали подданными новой Германии. Правда, победа Бисмарка оставалась неполной, пока он не сумел переиграть дома своих оппонентов-либералов. Сначала он добился введения всеобщего избирательного права, лишившего их мест в имперском Рейхстаге, а в 1878 году внес в их ряды раскол во время обсуждения вопроса о свободной торговле. Ценой стало предоставление южным немцам двух сильных блокирующих позиций: ведущей роли католической Партии центра в Рейхстаге и права общего вето южногерманских государств в верхней палате – Бундесрате.