Впервые об этом факте упомянул известный химик, профессор Московского университета Владимир Лугинин (1834–1911). Как и многие другие русские дворяне, он постепенно перешел в оппозицию к власти и сблизился сначала с Герценом и теоретиком анархизма Михаилом Бакуниным, а затем через них со многими известными в Европе демократами и революционерами. Страстный поклонник Гарибальди, Лугинин (уже воевавший ранее в Крымскую войну артиллеристом) одно время мечтал о том, чтобы проникнуть в Италию и присоединиться к революционерам. Пытаясь установить связь с Гарибальди, Лугинин и познакомился тесно с Мадзини. Лугинин вспоминал:
Он [Мадзини] рассказал нам, то есть Бакунину и мне, чрезвычайно интересный эпизод… Во время Восточной войны он получил от императора Николая Павловича предложение начать политическое движение в Ломбардо-Венецианских областях Австрии. Не знаю точно, к какому времени это предложение относится, но очевидно, что император Николай уже предчувствовал в Австрии противника и готовил ему диверсию. Одно условие, поставленное императором Николаем Павловичем для ссуды Мадзини очень значительной суммы, кажется, несколько миллионов, было, чтобы движение имело характер монархический, и на этом условии все дело не состоялось. Мадзини ставил непременным условием, чтобы предполагаемое движение имело республиканский характер, а император Николай, напротив, соглашался оказать поддержку Мадзини только в том случае, если оно будет сделано в пользу монархии, именно – Савойского дома… На этом дело и расстроилось…
Мадзини говорил нам, что он не имел никакого предубеждения против действия совместно с императором Николаем и что он готов был действовать с кем угодно, лишь бы это было в пользу Италии и против коренных врагов Италии, против Австрии и папы. Мадзини окончил свой любопытный рассказ, назвав и того главного агента, через которого все эти переговоры происходили: это был знаменитый в то время итальянский певец, тенор итальянской оперы в Петербурге Тамберлик.
Мое первое впечатление, услыхав это имя, было удивление, но короткого размышления было достаточно для того, чтобы согласиться с Мадзини, что выбор Тамберлика тайным агентом при этих переговорах, требовавших полной тайны и большой ловкости, был бы очень удачен. К этому должен добавить, что как личность Мадзини, так и та обстановка, при которой он рассказывал нам этот эпизод, совершенно исключает возможность какой-либо неправды.
Как доказывает историк Козьмин, рассказ Мадзини выглядит вполне правдоподобно, а события относятся, скорее всего, к 1854 году. И упоминаемый в рассказе посредник на переговорах был в тот театральный сезон на гастролях в Петербурге, и настроения при дворе в это время царили соответствующие.
Косвенно подтверждает эту необычную историю и Герцен в своей книге «Былое и думы». Александр Иванович описывает один из митингов в Лондоне, где был освистан и жестоко высмеян толпой довольно известный тогда публицист-русофоб Дэвид Уркхарт, когда он заявил присутствующим, что Мадзини подкуплен и работает на русского царя.
Откуда получил свою информацию Уркхарт, маниакально ненавидевший Россию, неизвестно, но его, судя по всему, освистали зря. Сделка, похоже, действительно готовилась и сорвалась лишь потому, что стороны не смогли договориться о деталях.
Другим косвенным подтверждением рассказа Мадзини (Лугинина) могут служить записки историка Михаила Погодина, имевшего немалое идейное влияние на императора. Все его рассуждения и предложения, касавшиеся международной политики, царь обычно читал с карандашом в руках, всякий раз делая для себя соответствующие пометки. Записки Погодина свидетельствуют о том, что в последние годы царствования Николая I российский внешнеполитический курс, много лет опиравшийся на идею легитимизма, подвергся серьезной ревизии. Погодин писал:
Государь не может идти, говорят, против того порядка, который он сам поддерживал и устанавливал в продолжение тридцати лет. Но разве этот порядок остался с ним? Этот порядок изменил ему, предал его, вооружился против него и поставил в такое критическое положение Россию, в каком она никогда не бывала, гладить по головке этот законный, австрийский порядок противно всякой логике. Мы должны жертвовать своими обязанностями и выгодами для отвращения революции от европейских государств, кои сами ее накликают на себя… Черт с вами, если вы того хотите!
Погодин настойчиво напоминал царю о предательской роли Вены, говорил о том, что революция на подконтрольных австрийцам территориях только выгодна России, призывал «…поднять Турцию, поднять Австрию, поднять Грецию, поднять Польшу, а Италия поднимется сама, может быть, и Франция: вы хотели войны – так вот вам она».
Наконец, убеждал Погодин царя, России не нужно вообще бояться европейских революций, у русских к ним иммунитет, поскольку они страдают своими особыми инфекциями. Он настаивал:
Всякая революция условливается историей той страны, где происходит. Революции не перенимаются и происходят каждая на своем месте, из своих причин… Россия представляет совершенно противоположное государство западным… Семян западной революции в России не было, следовательно, мы не должны были бояться западных революций.
И уж совсем конкретно:
На сторону Мадзини не перешатнется никто, а Стенька Разин лишь кликни клич! Вот где кроется наша революция, вот откуда грозят нам опасности.
По свидетельству самого Погодина, император «не только с благоволением, но даже с благодарностью» прочел эти записки. «Ничего доброго не ожидаю от Австрии, – соглашался он с мыслями Погодина, – скоро наступит время, где нам необходимо будет требовать ответа в их коварстве».
Далее речь шла о необходимости подготовить сильную армию, но это не исключало, как видно из всего контекста, что у великого контрреволюционера могла появиться идея провести в тылу австрийцев революционно-диверсионную операцию с помощью Мадзини.
Восточный вопрос, который испортил всех
Николай I остался в истории человеком, проигравшим Крымскую (или Восточную) войну, вспыхнувшую в 1853 году, в которой России противостояла мощная коалиция европейских государств, куда входили Англия, Франция, Турция, Сардиния и фактически примкнувшие к этим странам Австрия и отчасти Пруссия. Справедливо будет, однако, напомнить, что на счету императора есть и победы, как военные, так и дипломатические.
Первую свою войну с Персией, начавшуюся уже на следующий год после вступления Николая Павловича на престол, то есть в 1826 году, император выиграл, дав вполне адекватный отпор как военной интервенции персов в Закавказье, так и дипломатическим интригам англичан, стоявшим за их спиной. Лондон всячески подталкивал шаха к войне с русскими, преследуя в регионе свои собственные интересы, а заодно пытаясь отвлечь внимание России от событий на Балканах.
Вслух английские дипломаты заявляли о своем твердом намерении способствовать урегулированию российско-персидских противоречий, но на деле все обстояло совершенно иначе. Из архивных материалов хорошо видно, что в канун персидской интервенции в Закавказье активизировалась разведывательная и подрывная деятельность британской агентуры. В конце 1825 года Ост-Индская компания выделила Персии на военные расходы 1,5 миллиона рублей серебром, а в первой половине 1826 года добавила к этой сумме еще 800 тысяч.
Затем последовал откровенный нажим. Когда в мае 1826 года русская дипломатическая миссия, пытаясь предотвратить столкновение, выехала в Персию для переговоров, англичане сделали все возможное, чтобы воспрепятствовать переезду делегации из Тавриза в Султанию, где располагалась летняя резиденция шаха. А затем и вовсе заявили персидским властям, что в случае достижения каких-либо договоренностей с Петербургом потребуют от них немедленного возврата субсидий, предоставленных Ост-Индской компанией. С точки зрения Лондона, раз пушку зарядили и нацелили, она обязана была непременно выстрелить.
Война закончилась поражением персов и подписанием в 1828 году невыгодного для Персии и Англии Туркманчайского мира. Согласно договору, среди прочего к России отошла Восточная Армения, что спасло от геноцида многих армян. Договор значительно укрепил позиции русских в регионе, предусматривая, например, монопольное право России иметь на Каспии военный флот. Персы обязались также выплатить России и немалую контрибуцию. Бизнес, рекомендованный англичанами, на поверку оказался для персов крайне невыгодным. Шаху, получившему от Лондона 2,3 миллиона рублей серебром, через два года пришлось выплатить Петербургу уже 20 миллионов.
