Примерно так же развивались события в этот период и на Балканах, где на авансцене действовали главным образом русские и турки, а за кулисами Англия, Австрия и Франция. Детонатором новой русско-турецкой войны послужило национально-освободительное восстание в Греции и обрушившиеся на греков вслед за этим жесточайшие репрессии со стороны султана. Османские войска вели себя крайне жестоко: взрослое население многих греческих городов вырезалось под корень, а женщины и дети угонялись в рабство.
Попытки сначала Александра I, а затем и Николая I, используя своих европейских партнеров, как-то урезонить турок и остановить геноцид, закончились провалом, поскольку главной целью большинства европейских держав было тогда не столько спасение греков от уничтожения, сколько обеспечение своего влияния в будущей независимой Греции.
Ситуация складывалась нелепая и трагическая. В то время как турок душил грека, англичане, французы, австрийцы, а иногда, по правде сказать, и русские занимались тем, что хватали за руки не убийцу, а друг друга.
О совместных действиях сумели договориться лишь однажды. После того как турки в очередной раз отказались проявить сдержанность, совместная русско-французско-английская эскадра предприняла активные действия, и 8 (20) октября 1827 года в Наваринской бухте разгромила турецкий флот, который должен был высадить в Греции новые подразделения карателей.
Впрочем, очень скоро оказалось, что итоги Наваринского сражения Западную Европу не столько обрадовали, сколько огорчили.
Сколько греков удалось спасти в результате совместной операции, подсчитывать не стали, зато занялись подсчетом тех преимуществ, что может потенциально извлечь из новой ситуации Россия. Австрийский император Франц I тут же объявил английского адмирала Эдварда Кодрингтона (именно он, как старший по званию, командовал союзниками в Наваринском бою) убийцей. В Англии, где в этот момент произошла очередная правительственная перетряска, адмирала от нападок австрийцев защищать не стали. Напротив, и там раздавались голоса, требующие привлечь адмирала к ответственности. Наваринское сражение в Англии называли в лучшем случае «досадной случайностью», а король Георг IV, открывая работу парламента, и вовсе говорил о проведенной военной операции как о крайне «неприятном событии».
Единственным из европейских монархов, кто продемонстрировал тогда принципиальность, оказался Николай, направивший попавшему в опалу адмиралу теплое поздравление и награду – орден Святого Георгия. «Русский флот гордится, что заслужил под Наварином ваше одобрение», – писал он.
Амплитуда колебаний маятника английской политики в отношении Турции и Греции была тогда на редкость широкой. Неизменно стабильным оставался лишь интерес британской короны к Восточному вопросу, а вот все остальное (моральные принципы, в частности) являлось величиной переменной. В зависимости от обстоятельств Лондон хладнокровно подыгрывал то одной, то другой стороне.
Английский историк Вебстер однажды назвал политику Лондона «почти страстной защитой султана», но, с другой стороны, из истории не вычеркнешь и Наваринский бой, и адмирала Кодрингтона, и тот факт, что именно англичане, а не русские первыми признали восставших греков «воюющей стороной», что принципиально изменило их международный статус.
Устав от бесконечных закулисных маневров Англии и других своих европейских партнеров-противников и поняв, что грекам на самом деле грозит уничтожение, Россия решилась на активные самостоятельные действия. К тому же помимо греков от турецкого гнета страдали и другие народы, перед которыми, как издавна привыкло считать российское общественное мнение, русские также имели моральные обязательства. Петербург, в частности, твердо намеревался заставить султана согласиться на выезд армянского христианского населения из Турции в Восточную Армению.
Вместе с тем, принимая столь важное стратегическое решение, как объявление войны, Николай I и его кабинет не обошли вниманием и сугубо российские национальные интересы. Вступая в открытую схватку с турками, Россия стремилась закрепить за собой важный в стратегическом отношении кавказский берег Черного моря. Не была забыта, естественно, и такая постоянная составляющая Восточного вопроса, как тема проливов, либо обеспечивающих свободный проход, либо закрывающих путь из Черного в Средиземное море. Для России эта проблема представлялась крайне важной, поскольку речь здесь шла не только о морской торговле, но и о защите удаленных от центра, а потому уязвимых южных границах империи.
Уместно будет, пожалуй, привести точку зрения историка XIX века Константина Скальковского по поводу неоднократных трений, возникавших тогда между русскими и турками. Тем более что позицию Скальковского в России разделяли в те времена очень многие. Речь в данной цитате, правда, идет о двух более поздних столкновениях России с Портой, но все сказанное историком в полной мере относится и к войне 1828 года. Скальковский пишет:
Существует мнение, что войны 1853–1856 годов и 1876–1877 годов были делом прихоти. Русские будто бы взяли да и пошли бить бедного турку. Так толковать мировые события невозможно… Люди с узкими воззрениями смеются, что у нас есть интересы в Сирии, и в Малой Азии, и в Афганистане, и в Индии, и в Китае. Но почему же не кажется им странным поведение англичан, которые свои интересы отыскивают и преследуют и в Южной Африке, и на разных островах Австралии, и в Бирме, хотя никакого отношения эти места собственно к границам Великобритании не имеют. Между тем, не держа в руках прямо или косвенно Дарданелл, мы всю южную границу России оставляем беззащитною от внезапного нападения.
Подготовка России к войне с турками воспринималась Западной Европой крайне отрицательно. Поддержать Россию согласился только шведский король, да и то на определенных условиях: он, в свою очередь, хотел получить поддержку царя в борьбе с оппозицией в норвежском парламенте. Петербург на подобный обмен любезностями не пошел. Позиции России в Норвегии представлялись достаточно прочными, и что-либо менять там было не в русских интересах.
В апреле 1828 года Николай подписал Манифест об объявлении войны Турции, а к лету 1829 года русская армия добилась наконец благоприятного для себя перелома и на Кавказском, и на Балканском фронтах, что вызвало, как и следовало ожидать, негативную реакцию «союзников», обеспокоенных успехами России. Раздражение в главных европейских столицах оказалось тем более острым, что Николай I в нарушение данного ранее им же обязательства объявил о блокировании Дарданелл русской эскадрой.
Развязка войны наступила в августе, когда турки без боя сдали Адрианополь, а русские силы вплотную подошли к Константинополю – городу, о котором в свое время так мечтала Екатерина II, а затем многие поколения славянофилов.
О том, какие пламенные страсти возбуждала в славянофильских головах эта давняя мечта, свидетельствует хотя бы следующая цитата из книги «Россия и Европа» (1871) одного из главных идеологов течения Николая Данилевского:
…Для всякого славянина: русского, чеха, серба, хорвата, словенца, словака, булгара (желал бы прибавить и поляка) – после Бога и Его святой Церкви – идея славянства должна быть высшею идеею, выше науки, выше свободы, выше просвещения, выше всякого земного блага, ибо ни одно из них для него недостижимо без ее осуществления…
Любопытно, что сторонники идеи славянства выстраивали свою аргументацию среди прочего даже на примерах из американской политической жизни. Тот же Данилевский пишет:
Америка считает между своими великими людьми одного человека, который не освободил ее от чужеземного ига (как Вашингтон), не содействовал к утверждению ее гражданской и политической свободы (как Франклин, Адамс, Джефферсон), не освободил негров (как Линкольн), а произнес только с высоты президентского кресла, что Америка принадлежит американцам, что всякое вмешательство иностранцев в американские дела сочтут Соединенные Штаты за оскорбление. Это простое и незамысловатое учение носит славное имя учения Монро и составляет верховный принцип внешней политики Соединенных Штатов. Подобное учение должно бы быть и славянским лозунгом…
Не исключено, что соблазн попытаться воплотить в жизнь мечту славянофилов посещал и Николая I, однако документальных свидетельств этому нет. Напротив, русская дипломатия стремилась закончить войну скорейшим миром, хотя, конечно, и на выгодных для России условиях. Взятие Константинополя предусматривалось только в одном случае: если бы Турция не пожелала искать компромисса.
«Мы не хотим Константинополя. Это было бы самым опасным завоеванием, которое мы могли бы сделать», – заявил в этот период российский министр иностранных дел Карл Нессельроде.
