Живое происходит на свет из мертвого. Женский организм, дающий жизнь, — это тело террористки, сеющей вокруг себя смерть:
В каждой женщине Засулич.
(I, 2, 293)
Живое теряет свое главенство в целом мире и попадает в подчинение неживому:
Свершился переворот. Жизнь уступила власть
Союзу трупа и вещи.
(I, 1, 81)
Если карнавальная комика с ее контрапозитивной логикой выражает себя, среди прочего, в фигуре «рождающей смерти» (М. М. Бахтин), то для Хлебникова, как раз наоборот, комичной кажется нормальная для обыденного сознания импликация «из жизни — смерть». В «Зангези» газетное сообщение о самоубийстве заглавного героя, затравленного врагами, отнесено в разряд дурной «шутки»:
Двое читают газету.
Как? Зангези умер!
Мало того, зарезался бритвой.
Какая грустная новость! <…>
Зангези (входя)
Зангези жив,
Это была неумная шутка.
(II, 3, 367–368)
Раз живое выводимо из мертвого, умирать должна именно Смерть, но ради новой своей жизни — ср. концовку драмы «Ошибка смерти»:
Барышня Смерть: Я пью, — ужасный вкус. Я падаю и засыпаю. Это зовется ошибкой барышни-Смерти. Я умираю <…>
Барышня Смерть (подымая голову): Дайте мне «Ошибку г-жи Смерти». (Перелистывает ее.) Я все доиграла (вскакивает с места) и могу присоединиться к вам. Здравствуйте, господа!
(II, 4, 257–258)
D2. Тоталитарная культура, или мазохизм
«Вот, скажем, чистый коммунист
И в то же время — мазохист
Хотя это — одно и то же
В виде деконструкции
Его как бы и нет, он самоуничтожен
Он как бы в коммунизме весь и в то же
Время
Вот этим самым он есть
Здесь —
Жестокая загадка для обладающего
грубой самоидентичностью»
(Дмитрий Александрович Пригов, «Апофатическая катафатика»)
I. Scriptum sub specie sovietica
1. Шизоидность или мазохизм?
1.1.1. Подобно В. Райху, Т. Райку (см. D1.I.1.2.1) и ряду других исследователей[468], мы солидаризуемся в том, что касается соотношения садизма и мазохизма, не с поздней теорией Фрейда, а с ранней: мазохизм следует из садизма. Вместе с тем это лишь формальное единомыслие. Происхождение мазохизма из садизма получит у нас иное содержание, чем то, которое вкладывал в него Фрейд.
Мазохизм завершает собой садистский период в психическом становлении ребенка точно так же, как обсессия является вторым шагом на истерической фазе психогенеза. В распоряжении маленького садиста находятся две программы поведения. Одна из них негативна: ребенок отказывается признать разлад, случающийся в симбиозе. Другая позитивна: выход из симбиоза восполняется за счет того, что ребенок сосредоточивает внимание на им самим производимом дефектном объекте — на испражнениях[469]>Анальная фиксация может принести субъекту лишь временное удовлетворение. Эквивалентность анального садизма оральному подготавливает крах и того и другого. Анальность в качестве замещения симбиоза, в рамках которого ребенок отождествлял себя с матерью, оказывается неким автосимбиозом, чей итог состоит в том, что субъект вынуждается идентифицировать себя с продуцируемым им никчемным, отбрасываемым, исчезающим объектом, т. е. видеть в субъектном негативную величину, впадать в мазохистское самоотрицание. Страдающий объект превращается в страдающего субъекта. Происхождение деидентификации, готовности к самоуничижению из смешения оральности и анальности было прослежено в первой части романа В. Г. Сорокина «Норма», где самые разные представители советского общества, какую бы ступень в его иерархии они ни занимали, изображаются как лица, одинаково жертвующие собственным достоинством в акте ежедневной копрофагии (причем они поедают детские испражнения — мотив, возводящий орально-анальную сущность мазохизма к онтогенетическим переживаниям)[470].
Фрейд преподносил мазохизм в виде биологического феномена (мазохизм вырастает из обращения разрушительного инстинкта на самого субъекта или отражает в себе смертность, свойственную всякому живому существу). Критики Фрейда (такие, как В. Райх и Б. Берлинер) выдвинули на передний план социальную мотивированность мазохистской психики. Б. Берлинер считал, что мазохизм проистекает из того, что ребенок, нуждающийся в любви, не находит ее у сопряженной с ним личности:
…masochism is neither a peculiar instinctual phenomenon (death instinct), nor the expression of a component sexual drive; nor is it the subject’s own sadism turned around upon his self <…> Masochism <…> is the neurotic solution of an infantile conflict between the need for being loved <…> and the actual experience of nonlove coming from the person whose love is needed.[471]
Для возникновения вторичного мазохизма, мазохистского характера, спору нет, необходимы внешние (социальные) условия (на которых мы остановимся позднее). Однако первичный, инфантильный мазохистский опыт, испытываемый любым (не только столкнувшимся с нелюбовью к себе) человеком, добывается им не извне, а изнутри. Мазохизм в своем первичном смысле — результат психо-логической работы ребенка с самим собой, нахождение им себя в объекте, подлежащем устранению. Мы возвращаемся к Фрейду с его теорией автогенного мазохизма с тем, чтобы не принять ее иначе, чем это сделали психоаналитики-ревизионисты. Мазохизм не имеет ничего общего с инстинктивной жизнью, но тем не менее личность приходит к нему сама по себе.
В своем самоотсутствии мазохист не похож ни на кастрационный, ни на истерический психотипы. Кастрационная личность ощущает себя и признаковой, и беспризнаковой. Истерик затрудняется определить, признаков он или беспризнаков. Мазохист только беспризнаков. Ничего более в нем нет.
1.1.2. Мы постараемся показать, что мазохистская культура пришла на смену садоавангарда, образовав вместе с ним садомазохистскую эпоху, чьим общим знаменателем был деструктивный подход вначале к объекту, а затем к субъекту.
Здесь нам придется усложнить ту модель соотношения онтогенеза и филогенеза, которая была предложена прежде. Если внешняя диахрония (смена романтизма реализмом, реализма — символизмом и т. д.) обращает последовательность психического созревания отдельной личности, то внутренняя диахрония, свойственная большим культурно-историческим эпохам, представляет собой прямое отражение онтогенеза, как это уже было продемонстрировано на примере символизма, проделавшего путь от истерического взгляда на мир к обсессивному, и как это еще будет подтверждено на примере постсимволизма, где мазохизм заместил собой садизм.
Внутренняя диахрония, таким образом, обращает обращение, которое филогенез производит относительно онтогенеза. История культуры специфицируется применительно к персональной истории, конверсируя таковую, и, сверх того, конверсирует также самое себя в пределах малых, внутрисистемных диахронических процессов, разнообразя тем самым формы превращения старого в новое. История — не просто изменение, но и изменение изменения. Она доводит изменение до его высшей степени.
1.2.1. Материалом этой и следующей глав послужит культура социалистического реализма (СР), начавшего распространяться спонтанно со второй половины 1920-х гг. — еще до того, как он был объявлен главным методом советского искусства. Если вынести за скобки апологетическую автомодель тоталитарного искусства, то можно различать два периода его изучения. Освещавшийся на первых порах сугубо критически как декретированная писательская практика[472], СР стал в последнее время предметом теоретического (более или менее избавленного от оценочности) моделирования[473]. Сталинистская художественная культура осмысляется при этом в разных планах, в том числе: в социокоммуникативном[474], историко-типологическом[475], историко-сукцессивном[476], когнитивном[477].
Поскольку нашей проблемой является психосемантика и психопоэтика, мы возьмем за точку отсчета то исследование тоталитарной литературы, где эта проблема уже была затронута, пусть и бегло, — книгу К. Кларк о советском романе[478].
1.2.2. Объяснительная схема, которую К. Кларк положила в основу ее труда, суммируется следующим образом.
