И начал ездить по парижским салонам с чтением своей «Женитьбы Фигаро». Находившиеся в вечной оппозиции к королевскому двору глупые аристократы-интеллектуалы пришли в восторг от смелости драматурга и буквально заставили бедного Людовика XVI согласиться на постановку этой пьесы. Последним высказался, видимо, историк Гальяр, заявивший королю:
– Пьеса чересчур весела для того, чтобы быть опасной.[162]
27 апреля 1784 г. зал «Комеди Франсез», набитый и аристократами, и беднотой, рукоплескал автору «Женитьбы Фигаро». Разряженные истеричные дамы и кавалеры вместе со своими будущими палачами рукоплескали тому, кто менее чем через десять лет будет волочить их на гильотину сотнями в день. «Старая монархия, – писал об этом дне А.С. Пушкин, – хохочет и рукоплещет. Старое общество созрело для великого разрушения…»[163]
Критика не раз отмечала, что истинным героем «Женитьбы Фигаро» является французский народ накануне революции, народ, восставший против сословного деления общества. Это подчеркивают и финальные слова пьесы, звучащие под занавес:
Его гнетут, с ним власть сурова,
Он восстает, он раздражен,
Но песней все кончает он.[164]
А в предреволюционные годы, когда заканчивался спектакль, из зала кричали: «Все пушками кончает он!»
Почему же столь остро и пафосно воспринимали французы XVIII в. и пьесу «Женитьба Фигаро», и ее главного героя? Чтобы понять это, необходимо уяснить тот непреложный факт, что в период нарастания социального катаклизма человек гораздо яснее и обостреннее, а возможно, и объективнее воспринимает любое общественное явление, чем закисший в скуке бытия обыватель благополучных времен. Именно поэтому так испугался пьесы Бомарше Людовик XVI, поэтому приняло его фарсовое произведение за революционный призыв рвущееся к власти третье сословие. И только благополучные аристократы не уловили в «Женитьбе Фигаро» грозный лязг гильотины на их шеях. Им было весело.
Когда говорят о всей трилогии Бомарше, то обычно указывают на трех разных Фигаро, не имеющих никакого отношения друг к другу. Вот с этим как раз очень трудно согласиться. В каждой пьесе Фигаро – это Бомарше разных периодов его жизни. А в конкретном рассмотрении мы можем говорить о том, как через собственную жизнь драматург отобразил процесс эволюции революции. Молодой задорный Фигаро «Севильского цирюльника» – человек, выявляющий зловещие пороки общества; зрелый многоопытный Фигаро «Женитьбы…» – борец против диких законов прошлого, первый гражданин на сцене мирового театра; стареющий и прозревший Фигаро в «Преступной матери» – человек, постигший бессмыслицу бунта и тщетность любых попыток преобразовать мир, ибо порок человеческого существа всемогущ и становится еще ужаснее в каждом новом обличии (быть может, по этой причине последняя пьеса трилогии разочаровала зрителей и очень редко ставится на сцене?). Таким образом, Фигаро един и естественен в своих устремлениях, страстях и пристрастиях человека эпохи великих потрясений.
«Есть люди, в которых живет Бог; есть люди, в которых живет дьявол; а есть люди, в которых живут только глисты». И хотя огромная часть человечества подпадает под третью категорию, мир сотворяют и разрушают представители первой и второй. Это в равной мере приложимо и к писателям, и к литературным героям.
Жюльен Сорель – особый в ряду последних. Именно он в союзе с Аглаей Епанчиной стал главной вехой в истории осмысления людьми своего социального бытия и предъявил нам неизбежную временность и исторически скорую гибель современного человеческого мироустройства, в котором живем мы с вами. Правда, различие между этими двумя героями существенное: Сорель – дитя революций, Аглая – родительница революции.
Два величайших события (вряд ли кто из здравомыслящих людей попытается опровергнуть это утверждение) в судьбах современного человечества коренным образом разрушили противоестественные, но исконные устои узаконенного людьми зла. Великая французская буржуазная революция (1789–1794) развалила дотоле святое в умах и казавшееся незыблемым сословное устройство общественного сосуществования, и знамением невозможности дальнейшего согласия с ним, сколько бы ни бились над этим власть имущие и обслуживающие их интеллектуалы, является Жюльен Сорель – неприметный безродный юноша, возжелавший независимо от своего социального происхождения занять в обществе достойное его место и отстаивавший свое право на это. Великая Октябрьская социалистическая революция 1917 г. навечно уничтожила в головах людей ложь о святости и незыблемости еще одного кита современного мироустройства – частной собственности и права на наследование частной собственности как сословной привилегии, а знамением невозможности возврата к ней, какие бы ныне потуги к этому не предпринимались, стала Аглая Ивановна Епанчина, одной фразой выявившая (гораздо проще, четче и доказательнее Карла Маркса) всю бездонную глубину падения и бессовестность не имеющего никакого оправдания частного капитала в человеческом мире.
Грандиозность этих двух литературных героев для дальнейшего развития социально-философского самосознания человечества невольно ставит нас перед вопросом о месте художественной литературы в судьбах мира. Маловразумительные причитания о красотах слова, об искусстве сотворения образов, об увлекательности сюжета, о нравоучительности идей и прочее подобное вторичное не в счет – мы живем в переломную эпоху нашего существования и в преддверии грядущих потрясений обязаны искать коренные истоки и смысловые значения жизнеопределяющих явлений.
Не претендуя на исключительную полноту, попробуем штрихами набросать космогонию художественной литературы.[165] Отправной точкой в этом станут мудрые слова святителя Игнатия (Брянчанинова) «…талант человеческий во всей своей силе и несчастной красоте развился в изображении зла; в изображении добра он вообще слаб, бледен, натянут… Недостаточно воображать добро или иметь о добре правильное понятие: должно вселить его в себя, проникнуться им».[166]
Этим откровением святитель Игнатий фактически определил ключевое различие задач двух главных направлений литературы как таковой. Духовная литература, по всеобщему признанию ее создателей, ниспослана нам свыше для вразумления и обращения к Добру, для приближения человека к Богу, в ней и живет истинное Добро. Художественная литература тоже дана нам свыше, но в первую очередь для раскрытия и обличения человеческого зла во всех его явных и тайных ипостасях, что вызывает порой ошибочные попытки представить ее как явление инфернальное.[167] Срединным, связующим звеном между ними является поэзия, в равной мере она есть частично духовная, частично художественная литература.
Понять и полюбить духовную литературу дано немногим, возможно, только избранным. Читателей поэзии значительно больше, но и они далеко не всегда способны отличить духовную поэзию от художественной, самою поэзию от рифмоплетства и песенной халтуры. Художественная литература имеет гигантскую аудиторию, но и опознать, познать и прочувствовать ее дано далеко не всем – во-первых, читатель должен многое знать помимо самого произведения, во-вторых, извечная леность ума заставляет его предпочитать сюжет – мысли, действо – настоящим целям рождения произведения. Подавляющему большинству людей не дано опознать истинную художественную литературу, и они принимают за подлинник лишь ее суррогат либо, того хуже, фальсификат.
Как и духовная литература, имеющая бесконечное множество ложнодуховных фальсификатов, сотворенных всевозможными лжепророками, лжеучителями и обуянными гордыней светскими богоискателями и толкователями, так и художественная литература в течение многих столетий изощренно подменялась и подменяется фальшивками – не лишенным таланта, но пустопоржним коммерческими чтивом на потребу толпе, шаблонным кичем, масскультом и т. п. Равно и поэзия подменяется рифмоплетством и бессмысленным набором слов-лжеассоциаций, а в последнее время особо активной специфической формой фальшивок – песенными текстами.
Как научиться отличать истинную художественную литературу от ее фальсификата? Замечательный русский писатель Александр Степанович Старостин (1936–2007) однажды рассказал мне бытовавшую в 1970-х гг. в Союзе писателей присказку:
– Хотите узнать, что такое художественная литература? Пожалуйста! У Достоевского Иван Карамазов с дьяволом разговаривает – верю! У Анатолия Алексина учительница входит в класс – хоть убей не верю! Вот пойди и разберись с тайной Великой художественной литературы.
Учитесь сами, вникайте сами, и никто другой ни научить, ни помочь вам в этом не в силах.
