Глава 22. Новый рассказий
Поймать ту самую «псизику», которую волшебники искали в Круглом Мире, оказалось еще сложнее, чем написать ее название без ошибок.
Их трудности объясняются сложностью самого вопроса. Сущность науки нельзя в полной мере выразить одним простым определением. К тому же наука не относится к тем явлениям, которые возникают в определенном месте и времени. Развитие науки представляло собой процесс, в ходе которого не-наука постепенно превратилась в науку. Мы отчетливо представляем конечные точки этого процесса, но не можем указать конкретный момент, после которого наука неожиданно появилась на свет.
Подобные сложности встречаются чаще, чем может показаться. Дать точное определение какому-либо понятию практически невозможно — возьмем, к примеру, «стул». Считается ли стулом большой бинбэг? Да — если так говорит дизайнер, и кто-то использует этот бинбэг, чтобы на нем сидеть; нет — если дети бросаются им друг в друга. Значение слова «стул» зависит не только от предмета, к которому оно относится, но и от соответствующего контекста. Что же касается процессов, в которых нечто претерпевает плавное превращение… что ж, здесь мы постоянно сталкиваемся с трудностями. Скажем, на каком этапе своего развития эмбрион становится человеком? Где нам провести черту?
Такого места нет. Если конечная точка процесса качественно отличается от начальной, значит, что-то меняется в промежутке между ними. Но изменение не обязательно должно происходить в какой-то определенной точке этого промежутка, и нельзя провести черту в непрерывном процессе. Никому не придет в голову, что художник, работающий над картиной, создает ее одним особенным мазком кисти. И никто не станет задаваться вопросом: «А что конкретно в этом мазке приводит к таким изменениям?» Сначала мы видим чистый холст, на котором впоследствии появляется картина, но не существует какого-то определенного момента, после которого первое сменяется вторым. Вместо него есть длинный промежуток времени, когда не существует ни того, ни другого.
Хотя мы согласны с этим в случае картины, многие из нас все еще испытывают необходимость в «проведении черты», когда дело касается более эмоциональных процессов — например, превращения эмбриона в человеческое существо. Правовые нормы поощряют подобный черно-белый образ мышления, в котором нет места оттенкам серого. Однако Вселенная устроена совсем не так. И наука, вне всякого сомнения, развивалась совершенно иначе.
Дело осложняется еще и тем, что многие ключевые слова изменили свое значение. В одном старинном тексте 1340 года сказано «God of sciens is lord» (букв. «Бог — науки владыка»), но слово «sciens»[111] в данном случае переводится как «знание», а смысл фразы состоит в том, что Бог есть владыка всякого знания. В течение длительного времени наука называлась «натуральной философией», однако к 1725 году слово «наука» по большей части приобрело современное значение. Тем не менее, термин «ученый» (англ. «scientist») в значении «тот, кто занимается научной деятельностью» был, по-видимому, введен Уильямом Уэвеллом в его работе «Философия индуктивных наук» 1840 года. Но ученые существовали и до того, как Уэвелл придумал для них название — в противном случае ему бы не понадобилось изобретать специальное слово, — а когда Бог был владыкой знаний, не было никакой науки. Так что мы не можем руководствоваться одними лишь названиями, предполагая, что слова не меняют своего смысла, а предметы или явления не могут возникнуть прежде, чем мы придумаем для них подходящее слово.
Но наука ведь наверняка имеет давнюю историю? Архимед был ученым, так? Что ж, как сказать. Сейчас нам и правда кажется, будто Архимед занимался наукой; на самом же деле, мы, взглянув на прошлое, выбрали некоторые из его достижений (в особенности его закон о плавучести тел) и назвали их наукой. Однако он не занимался наукой в своем времени, потому что не жил в подходящем окружении и не обладал «научным» складом ума. Просто мы смотрим на него в ретроспективе; мы видим в нем нечто знакомое для нас, но незнакомое для него.
Хотя Архимед совершил блестящие открытия, он не проверял свои идеи подобно современным ученым, а его подход к исследованиям не был по-настоящему научным. Его работа стала важным шагом на пути становления науки, однако один шаг — это еще не весь путь. А одна идея — это еще не образ мышления.
А как же архимедов винт? Было ли его изобретение наукой? Это замечательное устройство представляет собой винтовую поверхность, плотно зажатую внутри цилиндра. Цилиндр ставится под углом, и его нижний конец погружается в воду; если мы начинаем вращать винт, то через некоторое время вода оказывается наверху. Согласно распространенному мнению, вода к знаменитым Висячим садам Вавилона доставлялась с помощью огромных архимедовых винтов. Принцип работы этого устройства не так прост, как показалось Чудакулли: например, винт перестает работать, если угол его наклона будет слишком большим. Ринсвинд был прав: винт Архимеда похож на цепочку движущихся ведер, независимых емкостей, наполненных водой. Благодаря тому, что емкости разделены, между ними не возникает непрерывного канала, по которому могла бы стекать вода. По мере вращения винта, емкости поднимаются вверх, и вода движется вместе с ними. При слишком большом угле наклона «ведра» сливаются друг с другом, и вода перестает подниматься вверх.
Архимедов винт — это, без сомнения, один из примеров технологии того времени, демонстрирующий инженерные достижения Древней Греции. Мы склонны считать древних греков «чистыми мыслителями», но подобное мнение — всего лишь результат выборочного представления информации. Конечно, греки были широко известны своими достижениями в области (чистой) математики, изобразительного искусства, скульптуры, поэзии, драмы и философии. Но этим их способности не ограничивались. Древняя Греция была довольно развита в технологическом плане. Одним из замечательных примеров является Антикитирский механизм — груда заржавевшего металла, найденная рыбаками на дне Средиземного моря в 1900 году вблизи острова Антикитира[112]. Находка не привлекала к себе серьезного внимания до 1972 года, когда Дерек де Солла Прайс провел ее рентгеновское исследование. Оказалось, что устройство, состоящее из 32 невероятно точно подогнанных шестерней, представляет собой механический планетарий, то есть позволяет рассчитывать движение планет. В нем даже была дифференциальная передача. До обнаружения этого механизма мы просто не знали, что древние греки обладали технологиями такого уровня[113].
Мы все еще не понимаем контекст, в котором греки разработали это устройство; и не представляем, где лежат истоки этих технологий. Вероятно, они передавались из уст в уста от одного ремесленника другому — это вполне обычный способ распространения технологического экстеллекта, при котором идеи необходимо держать в секрете, но в то же время передавать преемникам. Именно так возникли тайные общества ремесленников, среди которых наибольшую известность приобрели франкмасоны.
Антикитирский механизм — это, без сомнения, продукт инженерного мастерства древних греков. Но это не наука — по двум причинам. Первая причина проста: технология и наука — это разные вещи. Они тесно связаны: технология способствует развитию науки, а наука, в свою очередь, — развитию технологии. Задача технологии — заставить вещи работать без глубокого понимания их сути, в то время как задача науки — проникнуть в суть вещей, не заставляя их работать.
Наука — это общий подход к решению задач. Вы занимаетесь наукой только тогда, когда знаете, что используемый вами метод имеет намного более широкую область применения. Исходя из письменных трудов Архимеда, дошедших до наших дней, мы можем судить, что в основе созданных им технологий лежал, главным образом, математический метод. Сформулировав ряд базовых принципов — таких, как закон рычага, — он, отчасти в духе современного инженера, размышлял об их возможных применениях, однако при выводе этих принципов он руководствовался логикой, а не результатами экспериментов. Настоящая наука появилась лишь после того, как люди начали понимать, что теория и эксперимент неразрывно связаны друг с другом, а их сочетание не только дает действенный способ решения множества проблеи, но еще и помогает ставить новые интересные задачи.
Ньютон определенно был ученым — какой бы рациональный смысл мы ни вкладывали в это слово. Но так было не всегда. Приведенный нами таинственный отрывок, вкупе с алхимическими символами[114] и невразумительной терминологией, был написан им в 1690-х годах после 20 с лишним лет алхимических экспериментов. К тому моменту ему было около 50 лет. Его лучшая работа, посвященная механике, оптике, гравитации и математическому анализу, была написана между 23 и 25 годами — правда большая ее часть была опубликована лишь спустя несколько десятилетий.
