Вполне естественно, что в такой обстановке в среде закавказских социал-демократов развернулась борьба за преобладающее влияние на рабочие организации, за руководство ими. В известном смысле можно говорить в данном контексте и о борьбе за лидерство. Причем в силу ряда объективных исторических причин позиции меньшевиков в рабочем движении Кавказа, как и вообще во всем спектре антиправительственных сил, были гораздо более сильными, чем позиции большевиков. Поэтому феерическая картина непрерывных побед Сталина и большевиков над меньшевиками, которая красочно рисовалась официальной партийной историографией, конечно же, далека от реально существовавшей в то время[268]. Кобу, как явствует из воспоминаний современников, мало волновали или тревожили соображения, что меньшевики составляли тогда бесспорное большинство в социал-демократических организациях, да и среди рабочих они пользовались безусловным первенством в сравнении с большевиками. Фактор численного большинства был в его понимании отнюдь не решающим в политической борьбе. Вся его последующая деятельность служит как бы иллюстрацией такого отношения к понятию большинства.
А. Барбюс приводит следующий любопытный эпизод:
«Однажды рабочий Долибадзе сказал Кобе:
— Но ведь меньшевики, товарищ Сосо, — это, черт возьми, все-таки большинство партии!
Этот рабочий до сих пор помнит, что ответил ему Сосо.
— Большинство-то это, положим, что и не большинство, — это я говорю тебе в смысле качества революционеров. А в общем, ничего: придет время и ты узнаешь— кто был прав и кто не прав.»[269]
Конечно, эта ремарка Кобы говорит о его, мягко выражаясь, весьма своеобразном толковании известного постулата марксистской диалектики о соотношении количества и качества и переходе количества в качество. Но это все-таки еще и не откровенно жульническое понятие, получившее распространение в хрущевские времена. Я имею в виду понятие «арифметическое большинство», пущенное в обиход в интересах шельмования политических противников.
С оговоркой такого свойства, как мне представляется, и следует характеризовать деятельность Сталина в тот исторический отрезок времени. Видимо, следовало бы сделать еще ряд существенных замечаний, касающихся понимания и толкования молодым Сталиным норм, регулирующих внутрипартийные отношения меньшинства и большинства. Сами эти понятия — большинство и меньшинство — разумеется, не статичны, они весьма подвижны: сегодняшнее меньшинство завтра превращается в большинство и наоборот. Реальная картина российской политической сцены в тот период наглядно подтверждала эту простую истину. Но все-таки неоспоримым фактом является то, что меньшевики в Грузии на всем протяжении революционного процесса составляли большинство, а большевики всегда были в меньшинстве. И это предопределяло ход и перипетии всех внутрипартийных баталий. Естественно, данное обстоятельство накладывало и свою неизгладимую печать на формирование всей политической философии Сталина как революционера, на выработку им своих стратегии и методов этой борьбы.
История борьбы между большевиками и меньшевиками не только за влияние на рабочее движение, но и в целом за пути и перспективы развития революционного процесса в России, как мне представляется, сформировала в Сталине-политике сугубо прагматическое отношение к таким понятиям, как большинство и меньшинство. Фигурально выражаясь, большинством он считал тех, кто стоит, по его мнению, на правильных позициях. В своей дальнейшей политической и государственной деятельности он не раз подтверждал это. Вне зависимости от того, как относиться к Сталину-политику, такое псевдодиалектическое толкование понятий большинства и меньшинства, по меньшей мере, отдает откровенным цинизмом. Это — объективный факт и факт бесспорный.
Специального внимания заслуживает еще один довольно пикантный момент в политической биографии Сталина того периода. Речь идет о весьма распространенной среди исследователей жизни Сталина версии, согласно которой в первое время после образования двух течений он примыкал к меньшевикам и лишь впоследствии стал на позиции большевизма. Собственно, единственным аргументом в подтверждении данной версии служит опубликованный 23 декабря 1925 года газетой ЦК компартии Грузии «Заря Востока» документ — справка начальника Тифлисского охранного отделения Карпова, датированная 1911 годом. В ней говорилось, что «с 1902 г. он работал в социал-демократической организации, сначала меньшевиком, а потом большевиком». На него ссылается и Троцкий, который первым более или менее обстоятельно рассмотрел данный вопрос. Будучи сам чужаком среди большевиков (к ним он примкнул лишь летом 1917 года), он в своей книге о Сталине демонстрирует по этому вопросу не столь уж разоблачительный пафос. Видимо, Троцкий сознавал, что одного упоминания в полицейской справке о первоначальной принадлежности Джугашвили к меньшевикам (а само деление на большевиков и меньшевиков возникло не в 1902, а в 1903 году после II съезда партии) явно недостаточно, чтобы делать категорические выводы. Поэтому он счел необходимым подкрепить свое утверждение и доводами, так сказать, чисто психологического порядка. Они достаточно любопытны, поэтому их стоит привести: «…Не все ли равно, в самом деле, примкнул ли Коба к большевизму в середине 1903 года или накануне 1905 года? — ставит вполне справедливо вопрос Троцкий. — Однако этот скромный вывод помимо того, что он раскрывает перед нами попутно механику кремлевской историографии и иконографии, имеет серьезное значение для понимания политической личности Сталина. Большинство писавших о нем принимает его переход на сторону большевизма как нечто естественно вытекающее из его характера и, так сказать, само собой разумеющееся. Такой взгляд нельзя не признать односторонним. Твердость и решительность предрасполагают, правда, к принятию методов большевизма; однако сами по себе эти черты еще не решают. Люди твердого склада встречались и среди меньшевиков, и среди социалистов-революционеров. С другой стороны, не так уж редки были мягкие люди в среде большевиков. Большевизм вовсе не исчерпывается психологией и характером; он представляет прежде всего историческую философию и политическую концепцию.»[270]
С такой логикой рассуждений, конечно, согласиться можно. И тем не менее, предположение о принадлежности Сталина к меньшевикам, пусть и короткое время, мне представляется маловероятным. Как ни пытается Троцкий доказать, что одного характера и твердости Сталина было недостаточно, чтобы примыкать к большевикам, все же именно в силу присущих ему черт не только характера, но и мировосприятия он несомненно находился не в стане меньшевиков с их политической философией постепенности и умеренности. Ведь еще до разделения РСДРП на два крыла он находился в конфликте с умеренными в грузинской социал-демократии (Жордания, Джибладзе, Чхеидзе и другими). Это явствует из их же собственных свидетельств. С какой же стати, когда противостояние двух враждебных течений в движении стало еще более четким и более масштабным, он вдруг очутился в лагере своих непримиримых оппонентов? Что-то здесь не сходятся концы с концами. Имеется гораздо больше оснований упрекать Кобу в чрезмерной непримиримости к меньшевикам, в игнорировании с его стороны необходимости совместной работы с ними, чем в примиренчестве, а тем более принадлежности к ним. И ясно, что не только личные качества Сталина, но и вся его политическая философия как раз и вмещались в русло большевизма.
Косвенным образом такую аргументацию подтверждает и американский биограф Сталина А. Улам. Касаясь данного сюжета, он пишет: «Что убедило Кобу присоединиться к большевикам? Вне всяких сомнений, с самого начала — амбиции. В 1904–1905 гг. быть меньшевиком в Грузии означало следовать за такими признанными лидерами, как Жордания и Джибладзе. Быть большевиком давало, грубо говоря, лучший шанс более быстрого продвижения, не быть затерявшимся в толпе и привлечь к себе внимание за пределами Грузии.»[271] Не исключено, что соображения, скажем так, карьерного порядка и играли какую-то роль в определении Кобой выбора политической ориентации. Но нам представляется, что таковые, если они и имели место, играли более чем второстепенную роль. Всерьез говорить о карьере применительно к профессиональному революционеру пока что провинциального масштаба, по меньшей мере, не очень серьезно. Даже беря в расчет честолюбие, отличавшее Кобу. Гораздо более основательны соображения относительно его принципиальных расхождений с Жордания и Джибладзе. С ними ему было не по пути и раньше. А с образованием двух организационно оформившихся течений в социал-демократии их пути разошлись еще круче.