— Жуткая клятва.
— Но я же там был. С Ренуаром. А насчет Дега Купер с меня клятву не брал.
— И тем не менее, — сказал я. — Ну и бестия.
На лице Блэка появилась улыбка херувима.
— Так у меня же нет детей, — сказал он.
— Джесси! — пробормотал я испуганно. — Как ты замечательно выглядишь!
Она лежала на больничной койке какая-то неожиданно маленькая, серая, похудевшая, с восковым лицом. Только беспокойные ее глаза были больше обычного. Она попыталась улыбнуться.
— Все так говорят. Но у меня есть зеркало. Только оно мне и говорит правду.
Рядом уже суетились двойняшки. Они принесли яблочный пирог и термос кофе.
— Кофе здесь безобразно жидкий, — пожаловалась Джесси. — Такой кофе я вам предложить просто не могу. Вот мои близняшки и принесли для вас хороший. — Она повернулась к Роберту Хиршу. — Выпей чашечку, Роберт. За мое здоровье.
Мы с Хиршем обменялись быстрыми взглядами.
— Конечно, Джесси, — сказал он. — Кофе у тебя всегда был самый лучший, что в Париже, что в Марселе, а теперь вот и в Нью-Йорке. Этим кофе ты столько раз вытаскивала нас из депрессии. Вспоминаю Рождество сорок первого, в парижских катакомбах, в подвале гостиницы «Лютеция». Наверху грохочут сапоги марширующих немецких солдат, а внизу старый советник коммерции Буш надумал покончить жизнь самоубийством: будучи евреем, он вдруг не пожелал пережить еще одно христианское празднество всеобщей любви. Еды у всех почти никакой. И тут являешься ты как рождественский ангел с огромным кофейником и с двумя яблочными пирогами. Ты получила все это у хозяина гостиницы в обмен на рубиновую брошь и пообещала ему рубиновое кольцо, если он еще одну неделю нас не выдаст. Это было время паники и первого великого страха. Но ты смеялась и даже старого диабетика Буша в конце концов заставила улыбнуться. Ты нас всех тогда спасла, Джесси, своим замечательным кофе.
Она внимала Роберту с улыбкой, жадно, будто умирающая от жажды. А он сидел перед ней на стуле, словно сказочник из восточной страны.
— Но Буш через год все равно умер, — проронила она.
— Да, Джесси, однако его не убили в немецком концлагере, он умер во французском лагере для интернированных лиц. А до этого ты провезла его через всю оккупированную зону. В своем почти самом роскошном наряде, Джесси. На тебе был парик, шикарный костюм из шотландской шерсти и пальто цвета ржавчины. А на случай, если вас все-таки остановят и Бушу придется говорить, ты наложила ему какую-то невероятно сложную повязку, в которой он якобы мог только мычать. Ты была просто гений, Джесси!
Она слушала Хирша так, будто он рассказывал ей сказки, а ведь это была самая что ни на есть жестокая и горькая правда, которая только здесь, в обстановке больничной палаты с ее легким запахом спекшейся крови, дезинфекции, гноя и жасминных духов, повсюду разбрызганных двойняшками, казалась чем-то совершенно ненастоящим. Для Джесси слова Хирша звучали как колыбельная песня. Она прикрыла глаза, оставив только узенькие щелочки, и слушала.
— Зато потом, Роберт, ты переправил нас через границу на своей машине, — сказала она, помолчав. — Под видом испанского вице-консула в машине с такими внушающими ужас дипломатическими номерами. — Она вдруг рассмеялась. — А уж что ты вытворял потом! Но я тогда уже была в Америке.
— И слава богу, что ты была тут, — подхватил Хирш все тем же, что и прежде, почти монотонным распевом. — Что бы иначе было с нами со всеми? Ты сносила здесь не одну пару башмаков, обивая пороги, добывая гарантийные ручательства и деньги, спасая нас всех…
— Ну уж не тебя, Роберт, — перебила Джесси, улыбаясь уже почти лукаво и задорно. — Ты и сам не пропадешь.
Стало темно. Близняшки замерли на своих стульях, как две изящные совушки. Даже домовой сыч Липшютц вел себя тихо. Составитель кровавого списка зловеще что-то там молча подсчитывал.
Когда пришла медсестра проверить повязки и измерить температуру, Коллер откланялся первым. Нежная душа, он не был способен выносить вида крови — ну разве только в своих фантазиях. Поднялся и Хирш.
— По-моему, нас выставляют, Джесси. Но я скоро снова приду. Хотя, может, ты еще скорее окажешься дома.
— Ах, Роберт! Кто тебе это сказал?
— Как, кто? Равич и Боссе, твои врачи.
— А ты не врешь, Роберт?
— Нет, Джесси. А что, разве они тебе сами не говорили?
— Все врачи лгут, Роберт. Из милосердия.
Хирш рассмеялся:
— Тебе милосердие ни к чему, Джесси. Ты у нас отважная маркитантка.
— И ты веришь, что я отсюда выберусь? — В ее глазах внезапно появился страх.
— А ты сама разве не веришь?
— Днем я пытаюсь верить. А ночью все равно не получается.
Сестра сделала запись в температурном листе, что висел в ногах кровати.
— Сколько у меня там, Людвиг? — спросила Джесси. — Я в этих цифрах по Фаренгейту совершенно не разбираюсь.
— Что-то около тридцати восьми. По-моему, это нормально после такой операции, — твердо сказал я.
Я понятия не имел, как переводят с Фаренгейта на Реомюра, но одно знал точно: для больного самый лучший ответ — быстрый.
— Вы слыхали, что Берлин бомбили? — прошептала Джесси.
Хирш кивнул:
— Как в свое время и Лондон, Джесси.
— Но Париж не бомбили, — заметила она.
— Нет, американцы нет, — терпеливо согласился Роберт. — А немцам и не пришлось его бомбить, с лета сорокового Париж и так принадлежал им.
Джесси чуть виновато кивнула. В ответе Роберта она расслышала нотку легкой укоризны.
— Англичане и Баварскую площадь в Берлине разбомбили, — сказала она тихо. — Мы там жили.
— Твоей вины в этом нет, Джесси.
— Я не о том, Роберт.
— Я знаю, о чем ты, Джесси. Но вспомни «Ланский кодекс», параграф второй: «Делай сразу только одно дело, иначе запутаешься и гестапо сцапает тебя». Твое дело сейчас выздоравливать. И как можно скорее. Ты нам всем нужна, Джесси.
— Здесь-то для чего? Кофе вас угощать? Здесь я никому уже не нужна.
— Люди, полагающие, что они никому не нужны, на самом деле часто самые нужные. Мне, например, ты просто необходима.
— Ах, Роберт, — возразила Джесси с неожиданным кокетством в голосе, — тебе никто не нужен.
— Ты нужна мне больше всех, Джесси. Так что уж храни мне верность.
Странный это был диалог — почти как разговор гипнотизера со своим медиумом, но было в нем и что-то еще, нечто вроде нежного абстрактного объяснения в любви волшебника старой, послушно внимающей ему женщине, на которую, казалось, опускались утешение и умиротворение.
— Вам пора идти, — сказала медсестра.
Двойняшки, которые тоже еще оставались в палате, мгновенно вскочили. В холодном блеске верхнего света они казались похожими на бесцветных призраков. На обеих были тугие в обтяжку темно-синие джинсы. Они все еще терпеливо ждали, что их возьмут в кино. Мы двинулись по опустевшему в этот час больничному коридору. Двойняшки пританцовывали перед нами. «Ах, какое зрелище для обожателя задиков Баха!» — подумал я.
— Странно, — сказал я, — что они до сих пор никакого обожателя здесь не подцепили.
— Так они не хотят никого, — объяснил Хирш. — Живут у Джесси и ждут своего шанса выступить где-нибудь вдвоем, именно как сестры-близнецы. Потому так судорожно друг за дружку и держатся. Порознь их нигде не увидишь. Каждая думает, что без другой пропадет.
Мы вышли в теплую вечернюю суету жизни. Улица кишела спешащими людьми, ничего не знающими о смерти.
— Так что с Джесси, Роберт? — спросил я. — Ее правда так скоро выпишут?
Хирш кивнул:
— Они ее вскрыли, Людвиг, и тут же снова зашили. Джесси не спасти. Я спрашивал Равича. Метастазы повсюду. В Америке не мучат людей бессмысленными операциями, когда помочь уже нельзя. Им просто дают спокойно умереть, если, конечно, можно назвать спокойной смерть, когда человек кричит от боли весь день и никакие наркотические средства ему уже не помогают. Но Равич надеется, что ей осталось несколько месяцев более или менее сносной жизни. — Хирш остановился и посмотрел на меня с выражением бессильной ярости во взгляде. — Еще год назад ее можно было спасти. Но она ни на что не жаловалась, думала: так себе, это старческое недомогание, что-то другое всегда было для нее важнее. Вокруг же полно несчастных, о которых ей нужно было позаботиться. Вечно этот идиотский героизм самопожертвования! А теперь вот она лежит здесь, и ее никакими силами не спасти.
— Она догадывается?
— Конечно, догадывается. Как все эмигранты, она ни в какой хороший конец вообще не верит. Поэтому я и разыгрывал этот проклятый театр. Ах, Людвиг! Давай-ка зайдем ко мне, выпьем по рюмке. Не ожидал, что на меня это так подействует.
Мы молча шли по вечерним улицам, на которых сентябрьский свет смешивался с огнями тысяч витрин. Я наблюдал за Хиршем во время его разговора с Джесси. Не только ее, но и его лицо при этом изменилось, и мне почудилось, что не одни глаза Джесси подернулись утешающей дымкой воспоминаний, но и глаза Хирша-маккавея. Внезапно меня охватил страх. Я знал: воспоминания надо запереть крепко-накрепко, как яд, иначе они могут и убить. Украдкой я взглянул на Хирша. Лицо его приняло свое обычное выражение, слегка напряженное и замкнутое.
