По мнению Сэмюэла Уильямсона, «благодаря французским финансам и британской снисходительности Санкт-Петербург проводил агрессивную политику на Балканах… Ни Вена, ни Берлин не могли игнорировать тот факт, что Россия кое-что знала о заговоре (против Франца Фердинанда; никаких подтверждений этого «знания» Уильямсон, впрочем, не приводит. – Я. Ш.) или по меньшей мере помогла создать атмосферу, в которой подобный террористический акт мог стать актом государственной политики (очевидно, сербской; однако доказательства прямой причастности сербского правительства к сараевскому убийству так никогда и не были найдены. – Я. Ш.). Русская угроза в гораздо большей степени… предопределила реакцию [Австро-Венгрии и Германии] на случившееся в Сараево, чем англо-германское морское соперничество или даже австро-сербский антагонизм»[113]. Для того чтобы проверить основательность этого утверждения, а также понять, почему в роковые дни, последовавшие за убийством эрцгерцога, Вена и Берлин, Петербург и Белград, Париж и Лондон действовали так, а не иначе, и почему эти действия в конечном итоге привели к мировой войне, стоит взглянуть на расстановку геополитических сил, сложившуюся к июлю 1914 года. Взглянуть – и попытаться по возможности непредвзято проанализировать позиции сторон.
Многообразные факторы, вызвавшие в 1914 году колоссальное военное столкновение, можно разделить на три группы по временному признаку: долгосрочные, среднесрочные и непосредственные. Ведь нельзя забывать о том, что каждый шаг, совершенный сторонами в июле 1914 года – «решение Австрии предпринять решительную акцию против Сербии, германское решение поддержать Австро-Венгрию, сербское решение не принимать часть условий австрийского ультиматума, русское решение оказать поддержку Сербии, британское решение вмешаться и, наверное, самое важное – решения России и Германии объявить мобилизацию, – все это предопределялось множеством ранее принятых решений, планов, сложившихся представлений, суждений и отношений, которые необходимо проанализировать, если мы хотим понять, что же случилось в июле 1914 года»[114].
К непосредственным факторам, которые привели к началу войны, следует отнести как само сараевское убийство, так и действия политического руководства разных стран после этого события, т. е. весь июльский кризис, заметную роль в развитии которого сыграли субъективные мотивы и частные обстоятельства (например, возраст императора Франца Иосифа или установившаяся в Австро-Венгрии практика предоставления летних отпусков солдатам для уборки урожая – см. следующую главу). Значение этих факторов ни в коем случае не следует преуменьшать. Стоит представить себе, к примеру, что вместо графа Берхтольда министром иностранных дел Австро-Венгрии летом 1914 года оказался бы миролюбиво настроенный граф Тиса, а при русском дворе влиянием пользовались бы не министр земледелия Кривошеин и военный министр Сухомлинов, сторонники военного вмешательства в австро-сербский конфликт, а более здравомыслящие люди – и результат июльского кризиса мог оказаться совсем иным.
Вторая группа факторов – среднесрочные – включает в себя обстоятельства, возникшие в Европе, в первую очередь на Балканах, в 1908–1914 годах, т. е. после боснийского кризиса. Именно в этот период отношения между великими державами превратились в цепь дипломатических конфликтов, каждый из которых углублял политическую и психологическую пропасть между его участниками. В эти же годы приобрело особый размах национальное движение балканских народов, произошел всплеск национализма, причем не только на Балканах, а небольшие государства, такие как Сербия или Болгария, превратились в самостоятельные геополитические факторы, осложнявшие и запутывавшие и без того тяжелую ситуацию. Без учета этой среднесрочной ретроспективы невозможно понять, почему сараевское убийство стало спичкой, брошенной в бочку с порохом, – ведь сам по себе теракт против высокопоставленной особы не был в тогдашней Европе ничем из ряда вон выходящим.
Карта неосуществленной федерализации Австро-Венгерской империи.
Была опубликована в книге «Соединенные Штаты Великой Австрии» одним из помощников эрцгерцога Франца Фердинанда
В свою очередь, боснийский и все последующие кризисы, закончившиеся мировой войной, имели собственные предпосылки, т. е. долгосрочные факторы, которые отнюдь не сводились к ленинским «империалистическим противоречиям», хотя отрицать существование таких противоречий было бы глупо. Движущей силой мировой политики в начале XX века стал национализм, о природе которого уже шла речь выше. Основным противоречием, свойственным эпохе «классического империализма», было поэтому противоречие между внешней «формой» и внутренним «содержанием» большинства европейских держав. С одной стороны, эти державы во все большей степени становились государствами национальными, с другой же – вели имперскую политику, важнейшей характеристикой которой является универсализм, стремление к решению задач если не мирового, то уж во всяком случае наднационального масштаба.
В дунайской монархии это противоречие было особенно острым. В Вене по-прежнему не понимали особенностей новой эпохи, и габсбургская дипломатия в начале XX столетия зачастую действовала так же, как и сто лет назад, надеясь найти в удачном разрешении внешнеполитических проблем рецепт для решения проблем внутренних. Однако специфика многонациональной дунайской монархии была такова, что многие ее внешнеполитические проблемы служили продолжением проблем внутренних. Так, присоединение Боснии и наличие в южных провинциях дунайской монархии крупного сербского меньшинства делали практически неразрешимым конфликт между Австро-Венгрией и Сербией. Либо последняя должна была отказаться от реализации «великосербской» программы и фактически вернуться к положению государства-клиента Габсбургов, как это было при короле Милане Обреновиче; либо первая должна была смириться с постоянным ирредентистским воспалением в своем «мягком подбрюшье», грозившим всей австро-венгерской государственной конструкции крахом. «Австрийские политики, принимавшие решения (decision-makers), постепенно утрачивали веру в эффективность стандартных дипломатических процедур при разрешении конфликта интересов с Сербией», – отмечает британский историк Кристофер Кларк[115].
Сербская проблема была для Вены, возможно, наиболее острой, но не единственной. Подобная ситуация складывалась и в Восточной Галиции, где сталкивались интересы Австро-Венгрии и России. Последняя активно поддерживала «москвофильское» движение среди русинского населения самой восточной провинции государства Габсбургов. В свою очередь австрийские власти благосклонно относились к подъему в Галиции украинского национализма, который не только представлял собой противовес и «москвофильству», и национальным устремлениям галицийских поляков, но мог рассматриваться также как ориентир и полюс притяжения для украинских активистов в Российской империи[116]. (На это Австро-Венгрия, впрочем, сделала ставку уже в основном во время Первой мировой войны). Схожей была ситуация в провинциях Австро-Венгрии, граничивших с Италией и Румынией – и здесь габсбургским властям приходилось сталкиваться с проявлениями ирредентизма, поддерживаемыми из-за рубежа, в первом случае довольно активно, во втором – в значительно меньшей мере.
Эта переплетенность внешних и внутренних политических факторов дополнялась тем, что, как об этом писал Мачеко, после балканских войн геостратегическое положение Австро-Венгрии ухудшилось. За исключением аннексии Боснии (которая тоже имела свою теневую сторону), дунайская монархия давно не могла похвастаться крупными внешнеполитическими успехами. В результате в высших политических кругах Австро-Венгрии возникло ощущение, что страна прижата к стенке, ей некуда отступать, и в случае очередного кризиса следует давать максимально жесткий ответ на полученный вызов. В противном случае, как представлялось очень многим, на карту окажется поставлено само существование габсбургского государства: «Чувство изоляции в сочетании с провокациями 1912 – 13 годов[117], в свою очередь, увеличивало готовность Вены прибегнуть к односторонним мерам»[118]. Всё это сыграло негативную роль в дни июльского кризиса 1914 года.
Главной бедой дунайской монархии, очевидно, было то, что остальные великие державы под влиянием духа национализма, противоречившего самому устройству государства Габсбургов, перестали смотреть на Австро-Венгрию как на «европейскую необходимость». В 1849 году, в разгар венгерской революции, выступая в парламенте, британский министр иностранных дел лорд Пальмерстон говорил: «Австрия – важнейший элемент равновесия сил в Европе… Политическая независимость и свобода Европы, на мой взгляд, связаны с сохранением Австрии как великой европейской державы; поэтому всё, что ведет… к ослаблению Австрии или к ее превращению из перворазрядной державы во второстепенное государство, означает для Европы большую катастрофу»[119]. В 1914 году немногие европейские политики отважились бы повторить эти слова.
