В первые годы XX века, с одной стороны, понемногу сглаживались противоречия между Россией и Великобританией из-за соперничества в Центральной Азии и на Дальнем Востоке, которые ранее несколько раз ставили обе державы на грань войны. С другой стороны, в Берлине больше не разделяли мнения Бисмарка о том, что «весь восточный вопрос не стоит костей и одного померанского гренадера». Активность Германии на Балканах и Ближнем Востоке возрастала, что беспокоило как Великобританию, так и Россию. В этом отношении политику Германской империи можно назвать близорукой: немцы сами подталкивали своих западных и восточных соседей друг к другу.
Внешнеполитический курс Берлина по отношению к Российской империи строился на желании оттеснить русских подальше от европейских дел, заинтересовав их колониально-экспансионистскими проектами на Ближнем и Дальнем Востоке, где интересы России неизбежно пересекались с британскими, что было выгодно Германии. В мае 1912 года во время очередной русско-германской встречи на высшем уровне Вильгельм II вступил в длительную беседу с министром иностранных дел России Сазоновым, которому, по воспоминаниям последнего, в частности, сказал: «Желтая опасность не только не перестала существовать, но стала еще грознее прежнего и, конечно, прежде всего для России… Вам остается только одно – взять в руки создание военной силы Китая, чтобы сделать из него оплот против японского натиска… Задачу эту может взять на себя одна только Россия, которая к тому предназначена, во-первых, потому, что она более всех заинтересована в ее выполнении, а во-вторых, потому, что ее географическое положение ей прямо на нее указывает»[123]. На это русский дипломат возразил императору: «Россия граничит с Китаем на протяжении приблизительно восьми тысяч верст, и… одного этого обстоятельства достаточно, чтобы она не стремилась к созданию на своих границах… могущественной иноземной силы, которая могла бы легко обратиться против нее самой»[124].
Несмотря на попытки найти общий язык с Россией, германский генеральный штаб давно учитывал возможность одновременной войны на западе и востоке. Из этого исходил «план Шлиффена», в соответствии с которым действовали германские войска в начале Первой мировой войны. В качестве главного противника Германии генерал-фельдмаршал фон Шлиффен, занимавший до 1906 года должность начальника генштаба, рассматривал Францию. «Германия должна сосредоточиться на одном неприятеле, – писал он, – самом сильном и опасном, каковым [для нее] может быть только Франция». России отводилась роль второго противника, активные действия против которого могли быть развернуты только после разгрома Франции. Такой подход объяснялся не только чисто военными соображениями, но и тем, что в Берлине понимали: непосредственных поводов для военного столкновения у Германии и России почти не было, даже если учитывать описанную выше активность немцев на Балканах и Ближнем Востоке и ряд экономических противоречий между двумя странами.
Сам по себе достаточно справедлив риторический вопрос современного российского историка: «Какие у России с Германией (не Австро-Венгрией) были такие уж острые разногласия, чтобы из-за них хвататься за оружие? По существу, никаких»[125]. Можно сказать, что обе державы стали в какой-то мере жертвами заключенных ими союзов с третьими странами: Германия – с Австро-Венгрией, Россия – с Сербией и Францией. После сараевского убийства, когда стало ясно, что в Вене намерены во что бы то ни стало примерно наказать Сербию, Германия была вынуждена поддержать своего союзника, т. к. разрыв с дунайской монархией, как уже не раз говорилось, грозил бы Берлину политической изоляцией. В свою очередь Россия, оставаясь на протяжении четверти века верной союзу с Францией, обрекла себя на неприятельские отношения с Германией, поскольку разрешение германо-французских противоречий мирным путем после 1870 года не представлялось возможным.
Рассуждения о том, кто более всего виновен в том, что соперничающие державы наконец сошлись в решающей схватке, представляются непродуктивными. Давно уже поставлен под сомнение тезис, выдвинутый в 1960-е годы немецким историком Фрицем Фишером, о намеренном планировании Германией европейской войны как следствии Weltpolitik, развернутой Берлином при Вильгельме II. Безусловно, Германия активно боролась за укрепление своего положения среди великих держав, но эти усилия были ничуть не интенсивнее, чем, к примеру, политика Франции, направленная на формирование прочного антигерманского союза с Россией и Великобританией, или стремление России к доминированию на Балканах. Категорические заявления о том, что «июльский кризис (а значит, и Первая мировая война. – Я. Ш.) был инициирован политикой Австро-Венгрии и Германии»[126], столь же далеки от истины, как и утверждения прогермански настроенных историографов, обвиняющих в разжигании Великой войны исключительно Россию и ее клиента Сербию.
Немецкая сатирическая карта Европы времен Первой Мировой войны
Главная «вина» Германии заключалась в том, что ей удалось победить Францию в войне 1870–1871 годов, нажив себе тем самым смертельного и непримиримого врага. Именно франко-германское противостояние стало фактором, оказавшим влияние почти на все политико-дипломатические комбинации в Европе конца XIX – начала XX века. Разгром армии Наполеона III при Седане оказался первым ходом в колоссальной шахматной партии, завершившейся в июле 1914 года матом всему «европейскому концерту держав».
* * *
Россия. Событием, оказавшим решающее влияние на формирование внешней политики России в конце XIX – начале XX века, стал Берлинский конгресс 1878 года, на котором империя Романовых лишилась многих плодов победы над Турцией, а значит – не смогла добиться положения державы, однозначно доминирующей на юго-востоке Европы. Это дипломатическое поражение привело к резкому ухудшению отношений с Австро-Венгрией, которая стала восприниматься в Петербурге как основной соперник России в борьбе за Балканы. Неспособность обеих держав достичь компромисса в балканском вопросе, несмотря на временное улучшение русско-австрийских отношений в 1897–1908 годах, вызвала трения между Россией и Германией как союзником дунайской монархии. Это, в свою очередь, способствовало дальнейшему сближению Петербурга с Парижем, а затем и с Лондоном, и окончательному расколу Европы на два военно-политических блока. Таковы были для России основные долгосрочные политические факторы, предопределившие в конечном итоге ее участие в Первой мировой войне.
Факторы среднесрочные, как уже говорилось, возникли как следствие дипломатических кризисов 1908–1913 годов. Россия не могла быть довольна их результатами: в 1909 году под давлением Берлина она уступила в вопросе о Боснии, а в период балканских войн не смогла извлечь сколько-нибудь ощутимые выгоды из изменившейся ситуации на юго-востоке Европы. К тому же единственным надежным союзником России в этом регионе, если не считать крохотной Черногории, являлась Сербия, и боязнь потерять этого союзника нельзя сбрасывать со счетов, говоря о мотивах, которые привели царское правительство летом 1914 году к роковому решению. Более того, Балканы были тем регионом, где Петербург не мог в полной мере положиться на западных партнеров: по крайней мере один из них, Британия, не желал изменения статуса проливов (через которые был запрещен проход военным кораблям всех стран) и появления русского флота в Средиземном море.
Наконец, проигранная в 1905 году война с Японией и дипломатическое поражение России в Боснии, тяжело перенесенное патриотически и панславистски настроенной русской общественностью, поставили во главу угла вопрос о престиже страны, ее репутации в глазах союзников и даже о сохранении Россией статуса великой державы. Об этом, в частности, писал в ноябре 1913 года в докладе Николаю II министр иностранных дел Сазонов, отмечавший, что «во Франции и Англии укрепится опасное убеждение, что Россия готова на какие угодно уступки ради сохранения мира. Раз такое убеждение укрепится в наших друзьях и союзниках, без того не очень сплоченное единство держав Тройственного Согласия (Антанты. – Я. Ш.) может быть окончательно расшатано, и каждая из них будет стремиться искать обеспечения своих интересов в соглашениях с державами противоположного лагеря». Это очень важный психологический момент, характерный для поведения европейских держав в канун Великой войны: ни Антанта, ни Тройственный союз не рассматривались их участниками как действительно прочные конструкции. Каждый подозревал своих союзников в том, что в критический момент они не выполнят своих обязательств и даже перейдут на другую сторону. Основания для этого давало не только поведение Италии, давно уже ставшей слабым звеном в коалиции Центральных держав. Вот как оценивал выбор, стоящий перед его страной, германский канцлер Бетман-Гольвег в разговоре со своим другом Куртом Рицлером в самом начале кризиса – 6 июля 1914 года: «Это наша вечная дилемма, связанная с любыми действиями австрийцев на Балканах. Если мы поддержим их, они скажут, что мы втянули их [в конфликт]. Если мы дадим им противоположный совет, они скажут, что мы бросили их в беде. Потом они сблизятся с западными державами, чьи объятия открыты, а мы потеряем последнего существенного союзника»[127].
