ума своего к Богу, остановившись же мыслью на злом… подверглись… смертному осуждению… и не остались уже такими, какими были созданы… и смерть, воцарившись, овладела ими». Но, пишет св. Афанасий, «видя, что… человеческий род гибнет, что смерть царствует над людьми», Бог становится человеком и претерпевает крестные страдания, «восприятое Им на Себя тело принося на смерть, как жертву и заклание», чтобы «людей обратившихся в тление снова возвратить в нетление и оживотворить их от смерти, присвоением Себе тела и благодатью воскресения уничтожая в них смерть, как солому огнем» [39].
Заглянем в сочинение любого христианского богослова прошлого – неважно, какой конфессии – и мы найдем в нем такое же учение. Наверное, если бы нам надо было кратко изложить суть христианской веры тому, кто о ней ничего не слышал, мы бы сделали это примерно так же, как св. Афанасий. Мы бы сказали: «Однажды – давным-давно – в отношениях Бога и человека что-то пошло не так, причем не по вине Бога, а по вине человека, который злоупотребил своей свободной волей. Человек, созданный для блаженной жизни в единстве с Богом, отдалился от своего Творца и тем самым навлек на себя и все творение смерть и страдания. Но Бог по Своему милосердию стал человеком в Иисусе Христе, чтобы восстановить отношения между Собой и людьми, чтобы положить конец страданиям и смерти, существование которых не входило в Его изначальный замысел о мире». Да что там св. Афанасий – вспомним притчу о блудном сыне, о потерянной драхме, о потерянной овце: сам Спаситель определенно говорит об отношениях Бога и человека в категориях отпадения и воссоединения, ухода и возвращения.
Но именно этой основополагающей истиной теистический эволюционизм и предлагает поступиться. В понимании его сторонников история мира и человека не выходит за пределы видимой реальности и, следовательно, никакого утраченного совершенства не было и быть не могло. Человек никогда не покидал отчий дом, потому что никогда в нем не жил. Не было и отпадения от Бога. Грех и смерть – это изначальная ситуация человека, в которую его поставил сам Бог. Здесь нет нашей вины – а значит, Спасителю не нужно было брать ее на Себя. Адам не согрешил – не нужен и Христос. Кровь Агнца пролилась напрасно. «Искупление, замешанное на басне о грехопадении Адама, уступит место более величественной перспективе» [40], – писал Генри Бичер еще в позапрошлом столетии, и современные сторонники идеи творения через эволюцию полностью разделяют эту мысль.
Как говорил уже упоминавшийся британский священник-иезуит и богослов Джек Махони: «Нет больше нужды верить в то, что это космическое бедствие требовало возмещения» [41]. Подобные взгляды в свое время навлекли на Тейяра опалу со стороны руководства ордена иезуитов, но его собрат по ордену спустя 50 лет высказывает их совершенно открыто без всяких последствий. Воистину, эволюция церковных порядков подчас протекает куда стремительнее, чем эволюция живых организмов!
Современный англиканский богослов Артур Пикок вообще предлагает радикально пересмотреть все «разговоры об искуплении». Согласно его идее, Сын Божий воплотился в человека не для того, чтобы «взять на Себя грех мира», а чтобы обозначить Своим рождением новый этап эволюции: «„воплощение“ в Иисусе Христе является завершением творческого и созидающего эволюционного процесса» [42]. Пикок и другие теистические эволюционисты видят в Боговоплощении часть эволюционного восхождения к вершинам духовности. Согласно Бетьюн-Бейкеру, Христос явил собой «новый человеческий тип, новую специализацию» [43]. Однако и с этой оптимистически-прогрессистской картиной мира совместить смерть Спасителя никак не получается.
Теистический эволюционизм приветствует ясли Младенца Иисуса, но поворачивается спиной ко Кресту.
Что же заставило большинство западнохристианских богословов отступиться от Христа распятого, пренебречь апостольским учением о грехе, счесть библейский рассказ о рае устаревшим мифом? Неужели все дело в страстном желании примирить религию с современной наукой? Едва ли. Как мы убедимся ниже, за компромисс с эволюционной теорией совершенно необязательно платить столь высокую цену. Признавая существование эволюции, христианин не обязан рассматривать ее как процесс сотворения мира со всеми вытекающими отсюда сложностями. Выбор в пользу учения о творении через эволюцию был сделан западным богословием не под влиянием Дарвина, а под влиянием Августина. Об этом «истинном отце западного христианства», как охарактеризовал Августина свящ. Иоанн Мейендорф, и пойдет речь в следующей главе.
Перенесемся из современности в конец IV века, в город Медиолан (современный Милан), столицу Западной Римской империи. Пройдемся по его улочкам и заглянем в Новую базилику, которая стояла когда-то на месте нынешнего Миланского собора. По воскресеньям базилика переполнена – горожане стекаются послушать проповеди епископа Амвросия – одного из образованнейших людей своего времени. Среди слушателей мы можем увидеть женщину лет пятидесяти и ее взрослого сына. Это Моника и Августин, будущий отец Церкви, а в то время – манихей со стажем. Внешне у Августина все благополучно: он преуспевающий преподаватель риторики, подрабатывает спичрайтером при дворе Валентиниана II, посватался к приглянувшейся ему десятилетней девочке – осталось подождать пару лет, когда она достигнет брачного возраста, и можно сыграть свадьбу. Но на душе у Августина неспокойно – мы бы сейчас назвали это кризисом тридцатилетнего возраста. В чем смысл жизни? К чему вся эта карьера? Будет ли он счастлив в семейной жизни?
Манихейская секта, членом которой Августин был почти десять лет, больше не устраивает его – но к христианской религии, которую исповедует его мать, он тоже не решается примкнуть. Особенно Августина смущает Ветхий Завет – его простоватый язык не идет ни в какое сравнение с изящными сочинениями классической словесности, а плотские образы не отвечают возвышенным представлениям о духовности. И вот Моника, чтобы разрешить сомнения сына, знакомит его с епископом Амвросием. Августин был приятно удивлен интеллектуальным уровнем медиоланского иерарха и стал регулярно посещать его проповеди. То, что Августину казалось в Ветхом Завете слишком грубым и вульгарным (в том числе рассказ о сотворении человека), епископ Амвросий истолковывает в духовном смысле. Августин вспоминал в «Исповеди»: «Я с удовольствием слушал слова Амвросия, которые он часто повторял в своих проповедях: „Буква убивает, а дух животворит“ (2 Кор. 3: 6)» [44].
Амвросий Медиоланский заимствовал этот экзегетический метод [45] от Оригена, великих каппадокийцев и других греческих богословов. Сам Августин так никогда и не освоил толком греческий язык, который ему безуспешно вдалбливали в риторской школе. Методика преподавания была далека от идеальной: детей заставляли заучивать наизусть отрывки из Гомера, в котором они не понимали ни слова. За невыученный урок нещадно секли: «Я
