19 июня 1970 г.
На пляже подошел, протянул газету «Советская культура», сказал:
— Прочитайте. Хотя бы для того, чтобы знать, что вы печатаете.
Поговорили минуты две-три, и он ушел в другой конец пляжа, что напротив дома Волошина.
Я стал читать — сперва про себя, потом вслух, Валентине. Это был отрывок из поэмы «Под кожей статуи свободы», которая полностью публикуется в «Немане». Прочитал до конца и, сложив газету, пошел к нему. Он сидел, подставив солнцу грудь, живот и ноги, с книгой Б. Данэма «Герои и еретики». Я, разумеется, похвалил отрывок, сказал что-то в том роде, что это здорово и, мол, огромное спасибо от имени «Немана». Показал строчки, которые
мне особенно понравились. Сел — вернее, полулег — рядом, и мы опять разговорились и... проговорили без малого два часа. Он здесь работает понемногу, но пишет не стихи, а рецензию на новые книги стихов Семена Кирсанова, Андрея Вознесенского и Беллы Ахмадулиной.
— Это, оказывается, тоже интересно — писать рецензии!
После паузы:
— А сегодня послал три телеграммы: в Нью-Йорк — одному знакомому капитану по случаю его свадьбы, в Париж — Луи Арагону, — умерла Эльза Триоле, и в Москву — Твардовскому — ему исполняется шестьдесят лет...
Кстати, Твардовский, говорит, обиделся, что он, Евтушенко, передал свою поэму в «Новый мир» уже после того, как он, Твардовский, ушел оттуда. А сейчас Косолапов предлагает идти к нему — членом редколлегии по поэзии... Вот и не знаю, идти или не идти?
— Конечно, идти!
— Идти-то идти, да...— И он заговорил о возможной реакции тех, кто поддерживал старый «Новый мир». Чувствуется, что это ему небезразлично. От Твардовского перешел к Солженицыну. Он читал и «Раковый корпус», и «В круге первом»... О первом романе отзывается сдержанно, видно, не все в нем ему нравится. Зато второй — это, по его словам, чуть ли не роман века. Генрих Бёлль, прочитав «В круге первом», будто бы сказал: «Мне стыдно за то,
что я прежде писал». Так ли, нет ли, но будто бы есть шансы, что Солженицыну в этом году дадут Нобелевскую премию.
О Шкляревском:
— Пишет бойко, но ему не хватает мыслей. А без мыслей сейчас стихи — не стихи...
И снова:
— Так идти в «Новый мир» или не идти?
20 июня 1970 г.
Яков Владимирович Нейфах, прилетевший в Коктебель вместе с нами, вдруг тяжело заболел. Сегодня утром узнали, что его увезли в Феодосию и что к нему нельзя. Он любил повторять кстати и некстати одну фразу:
— Главное — быть здоровым...
* * *
Утро. На пляже малолюдно. Евтушенко вместе с женой заплывает далеко в море и возвращается обратно. Чувствуется, что пловец он отличный. Потом берет сына Петю, карапуза лет двух с половиной, раза три окунает его в воду, тот отдувается, ежится от холода, но молчит. Вообще этот Петя презабавный малый, этакий мужичок с ноготок. толстогубый, курносый, очень серьезный. Говорят, Евтушенко взял его из детского дома… В отсутствие отца и матери с ним возится чернявая фрау лет пятидесяти с небольшим, сухая, как вобла, надменная — первая жена Константина Симонова. Она приехала сюда с внуком, таким же карапузом, как и Петя Евтушенко.
Кстати, о Симонове. Они (Константин Симонов и Евг. Евтушенко), кажется, дружат. Во всяком случае, Евтушенко прощает Симонову такое, чего, наверное, не простил бы другим.
Два штриха.
Константин Симонов написал предисловие к поэме «Под кожей статуи свободы» — с этим предисловием она и идет в «Немане». А вчера, когда коснулись Солженицына, Евтушенко сказал, что в романе «В круге первом» тот вывел некоего писателя, в котором угадывается Симонов. Ясно угадывается… И тут же добавил, что обстановка была сложная, трудная…
— Я посоветовал Солженицыну убрать это место. В романе есть несколько мест, которые надо или убрать, или отредактировать. Я считаю, что их, эти места, лучше сократить.
21 июня 1970 г.
Старика, который считает, что главное — быть здоровым, сегодня на вертолете отвезут в Симферополь, а оттуда — уже на самолете — в Минск.
…Ему так нравилось в Коктебеле!..
* * *
Одиннадцатая комната во втором корпусе. Комната, где сейчас живет Евтушенко. Небольшая, с балконом, под самой крышей, — как будто взяли и срезали угол... На столе сигареты, тонкая стопка хорошей, плотной бумаги, первые листы исписаны на одну треть мелким почерком — не письмо, а шифровка. На тумбочке — книги. Стихи Кирсанова, Вознесенского, Ахмадулиной, еще кого-то... Тут же последний, пятый номер «Немана». Наверное, купил в здешнем киоске.
Из разговоров
Показывает Вознесенского, те страницы, где всякие архитектурные фокусы.
— Ненужно все это, — говорю я.
— Конечно, ненужно. Я об этом и пишу в рецензии. Великовата получилась — пятнадцать страниц. Если «Литературка» не осилит, то придется в журнал...
* * *
— Что не дали Гумилева — это понятно, — он враг. А Волошин, Мандельштам?.. Не понимаю. Кстати, в гражданскую — слыхали? — Волошин помогал и тем, и другим. Приходят белые, — он прячет у себя красных, приходят красные, — прячет белых.
* * *
— Рецензии, рецензии...
— Что, лета к суровой прозе клонят?
— А что? Стихи, действительно, пишутся все труднее. Скоро перейду на прозу. У меня задумана (и обдумана) книга рассказов, помаленьку набрасываю большой роман... Давно уже...
И это «давно уже» («давно уже набрасываю») прозвучало так, словно переход к прозе — дело обдуманное и решенное. Твердо решенное.
* * *
Демичев... К этому человеку он относится с особой теплотой. «Демичев сказал... Демичев предложил... Демичев посоветовал...»
— Когда Шолохов привез в Москву новые главы из романа, их не хотели печатать. Демичев тоже был против. Шолохов стал добиваться приема у Брежнева. «Меня сам Сталин принимал...» Ну, потом все-таки напечатали. И сам
Шолохов нажимал, и другие не дремали. А Демичев был против. А он знает, что хорошо, а что плохо.
* * *
— Как Быков?
— Живет...
— Трудно?
— Когда трудно, когда не трудно, но — живет! И — работает. Вот в «Новом мире» решается судьба его повести.
— Идет.
— В «Новом мире»? Дай-то бог!
— Точно. Хороший писатель. Я читал его выступление на бело русском съезде — интересно!
22 июня 1970 г.
Алексея Каплера и Юлии Друниной опять что-то не видно. Должно быть, кончился срок.
...7 июля, когда мы вернемся в Шнек, состоится очередная «Кинопанорама».
Ее ведет Каплер. Толково ведет. Это одна из лучших передач телевидения.
* * *
— Нет желания пропустить перед обедом?
— Я иду работать.
— А перед ужином?
— Перед ужином — другое дело!
— У меня бутылка «Плиски»...
— Нет, коньяк я не пью. Только вино.
Недоуменно пожимаю плечами. Евтушенко — быстро, почти скороговоркой:
— Я буду пить вино, вы — коньяк. Идет?
23 июня 1970 г.
Вчера вечером мы все-таки собрались выпить. Договорились, что посидим у нас на веранде, на свежем воздухе. Я уже приготовил «Плиску» и бутылку вина, жду — нет и нет. Поднялся в одиннадцатую комнату, спрашиваю, в чем дело, он потрясает бутылкой:
— Иду, иду!
И вдруг... с балкона входят шахтеры из соседней комнаты, и все рушится. Пришлось остаться. И ему, а с ним и мне. Пил не коньяк, а водку, потом вино. Потом ворвался восторженный корреспондент газеты «Кубань» (г. Крымск, что на Кубани), поставил коньяк и шампанское, стал фотографировать... И шахтеры, и этот корреспондент оказались горячими поклонниками и почитателями Евтушенко. Пили, болтали до девяти. Ровно в девять он встал, раскланялся и ушел смотреть польский фильм «Странный пассажир».
Из застольных разговоров
Один из шахтеров, только что одолевший мемуары маршала Жукова, стал распространяться что-то о Сталине. Так, мол, и так, великий и прочее. Мол, выиграл войну, поставил на колени — и все в этом духе. Евтушенко слушал, слушал, потом с раздражением заметил:
— Войну выиграли не Сталин и не Жуков — войну выиграл русский народ.
* * *
— А кстати, забор-то зацвел! — громко воскликнул он, имея в виду, что его все-таки прорвало, и прорвало не на шутку.
Встал, сходил в свою комнату, принес оттуда три листка, исписанных почти сплошь, — кое-где слова и строчки перечеркнуты, вставки косо падают на поля... Стал читать. Когда читал, глаза его сверкали, и весь он как бы приподнимался вверх.
* * *
— Через двадцать-тридцать лет во всех энциклопедиях будут писать так: «Евгений Александрович Евтушенко, великий прозаик, который до тридцати семи лет писал недурные стихи...»
* * *
Однажды он побывал на Красноярских столбах, даже поднимался — судя по рассказам, на первый столб, — и испытал странное чувство, будто его хотят угробить. Паренек, страховавший его, отпустил пояс, и он, Евтушенко, чуть не повис вниз головой. Когда взошли на вершину, он откровенно сказал об этом своем чувстве, то есть о том, что его хотели угробить. Тот паренек заплакал. Заплакал от обиды, что на него пало такое подозрение.
— Стихи о Столбах не пишутся. Может быть, напишу рассказ.
