23 марта 1970 г.
Аленка читала главу (страниц семь-восемь) из повести «Римские бани». Великолепно, по-моему. Целый день ходил под впечатлением этой сцены — когда Косте Швыреву вручают письмо отца, настоящего, — и думал, как не везет девке. Страшно не везет. Талант — дай бог!— а не может напечатать и строчки. Жалко будет, если пропадет ни за грош.
31 марта 1970 г.
Будущее — это пустое пространство, которое нам предстоит чем-то заполнить.
* * *
Сегодня звонил Василю Быкову в Гродно. Насчет повести. Оказывается, ничего подобного, из «Нового мира» он и не думал забирать. Слухи оказались ложными. Взять-то он взял, но только на доработку — кое-что поправить, изменить, — и только. Через месяц, по его словам, новая редакция журнала решит, и если решит в отрицательном смысле, тогда он, Быков, пришлет повесть нам, в «Неман»...
4 апреля 1970 г.
У Валентины был очередной приступ стенокардии. Вызвали «скорую», — не помогло. Вторично (уже из лечкомиссии), — тоже. На третий раз забрали и — в стационар. Лежит. Врачи предложили строгим режим, постельный, но утром она уже вставала, чтобы позвонить домой по телефону.
* * *
Лечкомиссия. Новое здание. В палате двое: простор, чистота, сигнализация, туалет, умывальник, питание... Словом, все для аристократов, людей, власть предержащих... Грустно, когда видишь все это. Ах, как грустно!..
Валентине я сказал:
— Я бы, наверное, не смог лежать в этих хоромах. Всякие мысли неизбежно лезли бы в голову, — от одних этих мыслей меня хватил бы инфаркт!..
А Аленка, когда я рассказал ей обо всем, изрекла:
— Люди жестоки и лицемерны. Они думают только о себе, делая вид, будто думают обо всех.
7 апреля 1970 г.
В первом номере «Нового мира» — повесть Чингиза Айтматова «Белый пароход». Отличная штука! Кажется, никто не писал так сильно о жестокостях мира сего, даже Достоевский. У того все-таки какой-то просвет, какая-то надежда, а здесь — ничего. Мрак. Один мрак.
17 апреля 1970 г.
По пути на работу, возле Дома печати, встретил Ивана Моисеевича Стельмашонка, хирурга, в прошлом — ректора медицинского института. Довольный, сияющий, даже по-своему красивый в свои шестьдесят с лишним лет...
— Вот... Сигнальный экземпляр! — и показывает изящно изданную книжку, итог его работы по оперативному лечению пищеводов. Шел со мной до ЦУМа и все говорил о книге, которая, чувствуется, ему очень дорога. Потом мы простились и разошлись.
13 июня 1970 г.
На берегу моря встречается Алесь Махнач. Один. Без молодой жены, с которой он отдыхает.
— Здесь Евтушенко...
— Ну и что?
— Он говорит, что отдал вам в «Неман» свою новую поэму.
— А-а, я знаю... — сказал я, хотя, по правде сказать, я ничего не знал и не знаю. Разговор об этом был (у Макаенка с Евтушенко), но давно...
* * *
На пляже — Евгений Евтушенко. Вместе с карапузом лет двух с половиной, своим приемным сыном. Высокий, худой, с пронзительным взглядом маленьких серых глаз. Он был в трусах и рубашке с короткими рукавами, шел как-то необыкновенно быстро, точно волоча карапуза, и смотрел прямо, не отводя взгляда, и в общем произвел неприятное впечатление. Его можно принять и за гения, и за сумасшедшего. Скорее даже за сумасшедшего.
* * *
Утром идем на завтрак. Возле корпуса, что рядом с нашим, вторым, встречаем Евг. Евтушенко. С сыном.
— Евгений Александрович?
— Да.
Протягиваю руку:
— Будем знакомы...
Потом знакомлю с Валентиной. Он треплет по голове Юльку и — сразу, с места в карьер:
— Я передал вам в журнал новую поэму. Со Шкляревским. Он должен был завезти десятого.
— Увы! Еще двенадцатого я был на работе, а никакой поэмы не видел.
— Где Макаенок?
— Был в Киеве. Сейчас, наверное, уже дома.
* * *
Вечером, после ужина, Валентина и Юлька пошли на детскую площадку. Я сел рядом, в сквере, на скамье, посидел и стал бродить от нечего делать — вокруг клумбы. Вдруг появляется пара: седой, но еще крепкий мужчина, и женщина, моложе его лет на пятнадцать-двадцать.
— Сегодня футбол... Наши играют с уругвайцами.
— Да? Не слыхал.
— Должны транслировать. В девятнадцать или девятнадцать тридцать.
Я сходил в комнату отдыха (она рядом, в десяти шагах) и, вернувшись, сказал, что телевизор включен, хотя никого не видно.
— Еще придут. После ужина. А вы из Москвы?
— Нет, из Минска.
Познакомились. Седой оказался Сергеем Борзенко, журналистом, едва ли не первым из журналистов получившим звание Героя Советского Союза, ныне — зав. военным отделом «Правды».
* * *
Юлька:
— Давай напишем письмо маме.
— Давай. Но как же мы будем писать?
— А я буду говорить, а ты пиши.
— Ну, говори.
— «Дорогая моя мама, я очень хочу, чтобы я приехала к тебе...»
Молчание.
— А дальше? Дальше-то что?
— А дальше ты пиши сам.
* * *
Напротив, через дорогу, кто-то из братьев писателей срезал розу. Смотрительница увидела и давай шуметь:
— Да ты что? Приехал и безобразничать? Думаешь, на тебя и управы не найдется? Я и до директора, до Владимира Михайловича дойду, и милицию, если хочешь, позову...
— Погоди, мать, не кричи!
— Мне годить нечего! Ишь, как до милиции дошло, так сразу погоди! Голова седая, а ума ни на грош... Писатель называется! — и так минут пять.
* * *
Наша литература чем-то похожа на наш футбол — окружена заботой и вниманием, а мяча в ворота забить не может…
16 июня 1970 г.
В день приезда, вернее — наутро, в столовой обращал на себя внимание Алексей Каплер, почти совершенно седой, с Юлией Друниной. Потом они куда- то исчезли, дня два их не было видно, а сегодня опять появились.
Евтушенко для меня существует конкретно, своими стихами, многие из которых представляются мне великолепными. Из Юлии Друниной запомнились только две строчки:
Кто говорит, что на войне не страшно, —
Тот ничего не знает о войне...
А что написал Алексей Каплер? Он кинодраматург, значит, сценарии к кинофильмам. Сценарии не читаются... А знаменитость не меньшая, чем Евтушенко, чем Юлия Друнина!
* * *
Пляж. В проходе (между навесами) разлегся во весь рост Евтушенко. Увидев меня, приподнялся, протянул руку:
— Я сегодня получил телеграмму от Макаенка. Моя поэма идет в восьмом номере. Просит прислать фотографию.
— Ну и отлично! Я рад — и за вас, и за «Неман»!
Спросил, когда сдается в набор восьмой номер, когда выходит из печати. Потом заговорил о том о сем — вразнобой. Разговор продолжался минут тридцать, не больше, а наговорить он успел — бог ты мой, с три короба!
Во-первых, его пригласили в Америку — совершить путешествие на старом пароходе по Миссисипи, — в качестве матроса. Но Московский Союз писателей, в частности, Арк. Васильев, ставит палки в колеса. Во-вторых, последняя книга («Избранное») набрала заказ на полтора миллиона, а дают только шестьдесят тысяч. Кстати. Ан. Софронов издает пятитомник, так заказов поступило только на семь тысяч, он пошел к Михайловну, клянчил,
и тот дал пятьдесят. В-третьих, если в Америку не поедет, то в августе махнет в Белоруссию. Ведь у него дед родился на Житомирщине, а жил какое-то время в Белоруссии и, кажется, оттуда и переселился в Сибирь. В-четвертых, в-пятых, в-шестых... И все в этом роде. И — ни слова о стихах, о поэзии, о литературе вообще. Когда ближе познакомились, я обнаружил, что взгляд у него не такой уж пронзительный, а самый обыкновенный, даже с теплинкой, и лицо обыкновенное... Может быть, пронзительность и сухость — защитная: маска, своего рода стена, которой он хочет отгородиться от любопытных и назойливых?
17 июня 1970 г.
Евг. Евтушенко:
— Как вы думаете, в Минск лучше на своей машине приехать?
Вечером:
— Работать ходил к Марье Ивановне Волошиной, а теперь здесь дали кабинет, во втором корпусе. Комната одиннадцатая. И работать, и спать иногда здесь буду. Там, — кивок в сторону, — невозможно.
...Здесь — это в нашем, втором корпусе, только этажом выше. У нас комната шестая, ему дали одиннадцатую.
18 июня 1970 г.
Ходил на мыс Карадаг. Это километра три, не меньше. Серо, однообразно. Вспоминал Красноярские столбы. Там все мягче, теплее и грандиознее! Там — Красноярские столбы В небо выставили лбы... А здесь — так, ничего особенного.
* * *
Евг. Евтушенко:
— Читали?— показывает книгу Б. Данэма «Герои и еретики». — Прочтите обязательно. Гениальная книга. Возьмите в библиотеке и прочтите. Обязательно.
Выходит из столовой, перешагивает (не перелезает, а именно как-то перешагивает) через заборчик и топает в свой корпус. Необыкновенно высокий, неуклюжий, и вместе с тем, как будто и ловкий, даже изящный. Впечатление такое, что в нем совмещается несовместимое.
* * *
Вечером, когда показывали по телевидению футбольный матч сборных Италии и ФРГ, вошел в комнату отдыха, осмотрелся. Во втором ряду одно место было свободное, но его кто-то «занял» — повесил на спинку пиджак... Заметив это полусвободное кресло, он быстро прошел к нему, тесня сидящих, взял пиджак, передал хозяину и сел, утопив тело, и так просидел неподвижно до конца первого тайма.
