среди града и торга повесити... а оным сосца отрезаху; овым же, кожу содравше со срама ея, и
рожен железан разжегши вонзаху в срам еи, и усты исхожаше, и тако привязана стояше у столпа
нага, дондеже плоть и кости ей распадутся или птицам в снедь будет?”
— Экстремист. Какой экстремист! — покачал головой Учитель.— Они нужны на земле как раз
для того, чтобы ты наглядно мог лицезреть, каково похмелье от слюнтяйства и сластолюбия.
— Но сколько же несчастий они способны еще принести русским людям!
— Успокойся. Остерегайся таких обобщений. Побудь эгоистом. Самое страшное, что они могут
— это отнять у тебя совесть. Если веришь, что какое-то право выбора человеку отпущено — не
отдавай. Вот все. И хватит о них. Пошли чай пить.
Домой Никита пробирался сквозь все тот же мерзлый бескрайний мрак. У входа третьераз-
рядного отеля пара дешевых шлюшек жалась друг к дружке, холодный ночной ветер задирал им
подолы коротеньких светлых плащиков, они непроизвольно выбивали ногами чечетку,— а вокруг ни
души. Никита, понятно, не мог явиться объектом их заинтересованности. Еще по дороге он видел
трех людей с автоматами. К счастью, они тоже не проявили к нему никакого внимания.
35
Дома его ждала тишина. Пол усеян хрустящими под ногами зелеными бутылочными осколками,
поперек коридора лежал, посапывал, сосед Толик. Никита залез в свою берлогу, накрылся с головой
одеялом и проспал четыре дня кряду.
Никита Кожемяка спал. А чем же были заняты тем часом прочие? Алла Медная после бала в
загородной резиденции умчалась в Мексику и там на незнакомых дорогах предавалась сладостным
и престижным удовольствиям. Поэт Федор Тютчев слагал для нового сборника загадочные
верлибры. Снежана пособляла родителям переустраивать интерьер ванной комнаты так, чтобы он
напоминал убранство буддийского храма. Учитель писал роман. Милкин и Нинкин... О, у них было
слишком много разных забот. Бывший начальник отдела критики, Тамара Петровна Филатова,
каждый день просила медсестер больше не ставить ей капельницу, потому что она хочет умереть. А
вот пенсионерок Ольгу Трофимовну и Анну Семеновну вовсе не устраивала голодная смерть,
потому они перепродавали в подземном переходе сигареты и спички.
— Аня,— говорила бывало Ольга Трофимовна, — будут если выборы — ты за кого станешь
голосовать?
— А не один шут?
— Нет, Аничка, так быть не может, Бог не допустит, чтобы у них там одно ворье да разбойники.
Должен быть и честный человек.
— Разве честный человек среди бандитов выживет? Сигаретысигаретысигареты!
Комуспичкисигареты! Подходите скоренько!
А в конце четвертого дня... Сейчас мы совершим посещение редкостное, можно сказать —
уникальное. (Ведь вы любите всякие, редкости.) Мы посетим обитель самого Имярека Имярековича,
и уж поверьте: очень и очень немногим случалось не то что бывать здесь гостем, но и знать
координаты местонахождения той обители.
Имярек Имярекович работал в своей библиотеке, как обычно стоя (ради «пользы, которая
может быть в геморроидальном отношенье») за старинной вырезной конторкой у окна, когда к
массивным воротам усадьбы подкатил длинный, широкий и плоский лимузин. Но еще до того, как у
черного лакового лимузина открылась правая задняя дверца, в библиотеке рядом с конторкой
тренькнул внутренний телефон. Имярек Имярекович нехотя оторвался от своего занятия, подошел
к телефону и снял трубку.
— Имярек Имярекович, простите за беспокойство, к вам Президент, — вежливым баритоном
сообщила трубка.
— А! Да-да. Проводите его туда... Ну туда, где я обычно его принимаю.
Имярек Имярекович положил трубку и на секунду задумался. О, если бы кому, скажем, Алле
Медной, удалось быть свидетелем этого мгновения, увидеть шефа в сей приватной обстановке! Он
показался бы ей совершенно незнакомым человеком. Нет, широкое мясистое лицо, изрядное
брюшко, пухлые, оплывшие нежным жирком ручки — все было на месте; но выражение масляных,
всегда поблескивавших лукавством глазок, его прелестная, уморительная походка танцующего
бегемота — куда все это делось?
Еще раз тренькнул телефон. Имярек Имярекович уже не стал подходить к нему. Щелкнул
выключателем — огромное помещение: несметные легионы книг на высоченных стеллажах,
36
лестницу-стремянку, старозаветную конторку на точеных ножках — все поглотил мрак. Имярек
Имярекович вошел в назначенную им для весьма нечастых приемов комнату, — навстречу ему,
улыбаясь, поднялся из кресла Президент. Обстановка этой комнаты воплощала заветную мечту
прогрессивного хама со вкусом: белые стены, пол, потолок; мебель, обитая черной
полихлорвиниловой «кожей», украшенная блестящими никелированными трубками; по стенам
темная живопись, какие-то ночные урбанистические пейзажи в черных рамах. Президент поднялся
из кресла и, широко раскинув руки, двинулся к Имяреку Имярековичу:
— Здравствуй, брат Имярек! Рад, рад тебя видеть.
Радость визитера не вызвала ответных чувств хозяина, он досадливо поморщился, не подав
даже руки, отошел и сел на кушетку.
— Я тебе, кажется, не раз рекомендовал не показываться здесь пьяным, — негромко произнес
Имярек Имярекович.
Президент, не зная, как ловчее выйти из неприятного положение потихоньку опускал руки, но те
все еще не могли достичь бедер.
— Ну какой пьяный? Ну что ты такое говоришь? Да, рюмку выпил. Ну, две. Миша пришел — что,
я должен был с ним насухую разговаривать?
— И зачем вообще ты заявился, — так же неторопливо, со сдерживаемым неудовольствием,
продолжил Имярек Имярекович.— По-моему, все, что надо, тебе сообщили. Дополнительные
наставления ты мог бы получить и по телефону.
— Но я почувствовал: все зашло в тупик. Надо что-то делать...
— Х-х, — усмехнулся Имярек Имярекович. — Ты правильно почувствовал. Что-что, а чувст-
вительность тебя никогда не подводила. Молодец. Ладно, может быть, оно и лучше, что сам
приехал.
— Конечно, лучше!
- Так вот... Покороче — и расстанемся. Песни об экономических реформах уже не в моде.
Экономическое производство летит себе в тартарары с восхитительной скоростью, а социально-
экономическая поляризация как раз поспела, налилась. Но ты же видишь, дорогуша, что, твое
положение отнюдь не блестяще. Того и гляди, свои же соратники шкуру спустят. Нет, мы, конечно,
не допустим, но это вовсе не означает, что ты можешь, когда тебе вздумается, хлестать Мишей
принесенный “Бисквит”.
— Коньяк был мой,— встрепенулся Президент.— Проверенный.
— Не важно, ведь и Миша не дурак. И потом, пожалуйста, никакой самодеятельности. Не надо
увлекаться дифирамбами твоей “бесконтрольной” власти. Один раз ты уже чуть не наделал
глупостей со своими внутренниками и ОМОНом. По счастью, твой американский коллега вовремя
тебя урезонил.
— Да ничего я...
— Еще раз: никакой самодеятельности! Иначе ты раньше срока можешь лишиться сладкой
пищи, мягких коек и сытого тщеславия. Итак. Вот теперь наступило время решительных действий...
— Вот-вот-вот. Я тоже думаю...— бросился на кушетку к Имяреку Имярековичу Президент.
37
— Так, котик, ты же хорошо знаешь, что я не выношу этого амбре. Иди, сядь в свое кресло и не
прыгай.
— Хорошо, я сяду, сяду,— отвечал Президент, — но дай я тебя один раз поцелую по-братски.
— Я сказал: на место! — не оценил сердечного порыва хозяин.— И что за рожи у всех вас там!
Точно сошли с витрины “Иx разыскивает милиция”. Слушай, где вы такие рожи берете? Как на вас
народ смотрит? То ли дело американцы: им подай мордашечку посимпатичнее, а то и киношную
мордашку. А здесь: к заднице галстук привяжи — нате, смотрите — и отлично.
Президент скрючился в своем кресле, насупил брови, сжал губы и сквозь такие вот сжатые губы,
стиснутые зубы огрызнулся:
— Что ж, я дурак, алкоголик... Но пока что я — президент. И какими-то силами располагаю...
— Ладно, ладно, зайчик, не будем ссориться. Слушай дальше. Короче: пора подогнать к
парламенту танки и разнести его к чертовой матери.
Рот у Президента открылся, и он вытянулся в кресле, словно кобра перед факиром.
— Танки... Разнести… — пролепетал он.— А Конституция? А Конституционный суд? Что скажет
Запад?..
— Котик мой, не тебе заботиться о том, что скажет Запад. Твоя задача — действовать. Но,
разумеется, оформить все это необходимо так, чтобы твои действия производили впечатление
