Шебдиза бурный бег и яростен и прям.
Так мчится и Гульгун, когда он не упрям.
Когда Шебдиз у той, с черногазельим взглядом,
Сумеет лишь Гульгун с Шебдизом мчаться рядом.
Когда Шебдиз не с той, что всех светлее лун,
Достоин ей служить лишь огненный Гульгун».
«Гульгун поможет нам. Пусть скакуна такого
К Шапуру отведут!» — решение Хосрова.
Сел на седло Шаиур, Хосрову дорогой.
Под ним гарцует, конь на поводу — другой.
Он в Медаин к Ширин свой бег направил скорый,
Но с месяц все ж искал тот месяц ясновзорый.
Стал сад Хосрова пуст, усладу не храня,
К нагорному дворцу Шапур погнал коня.
Стучит. Открыли дверь. Не говоря ни слова,
Страж пропустил его, узрев печать Хосрова.
И радостно идет в покой безвестный он,
В чертог, построенный для светоча времен.
Но лишь взглянул вокруг — где радости избыток?
Он хмурится: дворец? Иль место лютых пыток?
Как! Драгоценный перл с каменьями в ладу?
В раю рожденная запрятана в аду?
Стал лик его — рубин. Земли коснулся лаком
Он пред жемчужиной в смущении великом.
Хвалы ее красе он все же смог найти.
Затем спросил ее о трудностях пути.
Сказал, что будет он, как прежде, ей пригоден,
Что от ее колод колодник не свободен.
Что и невзгоды все и трудности прошли,
Что уж отрадный свет вздымается вдали.
«Пусть беспокойство ты перенесла такое,
Невзгоды кончены, ты дождалась покоя.
Но грустен этот край, он горестен, уныл,
Кто разум твой смутил и в сумрак заманил?
Как может светлая быть с этой мглою рядом?
Как может гурия довольствоваться адом?
Да, повод к этому, пожалуй, есть один:
Ведь ты — рубин; в камнях всегда лежит рубин».
В его речах узрев всю живопись Китая,
К своим желаньям ключ внезапно обретая,
Ширин прикрыла лик стыдливою рукой
И, восхвалив гонца, дала ответ такой:
«Когда б решилась я в напрасном упованье
Все беды передать в своем повествованье,
Все то, что на своем я видела пути,
Я не смогла бы слов для этого найти.
Был мне указан край: когда ж достигла сада,
Нашла проклятых в нем; взяла меня досада, —
Ведь без присмотра рой прислужниц посягнул
На чин дворца; в саду раскинулся разгул.
И руки, как Зухре, открыв, они в замену
Стыдливости свою всем объявили цену!
Невесте должно быть невинней голубиц.
Я удаления искала от блудниц.
Я от неистовых, едва их постигая,
Уединенного потребовала края.
Они же в ревности — ведь этот пламень яр —
Забросили меня в край беспричинных кар.
О город горести! О, нет мрачнее мира!
От горечи черны здесь камни, словно мирра.
Смолчала я, найдя удел мой полным зла.
Я с ними ладила. Что сделать я могла?»
Шапур сказал: «Вставай! К пути готовься снова.
Все указания имею от Хосррва».
И на спину коня вознес он розу роз,
В сад шахских помыслов Сладчайшую повез.
И, на Гульгуна сев и кинувши ограды,
Ширин была быстрей, чем быстрые Плеяды.
Благой Хумою стал блистательный Гульгун.
И мчалась, как пери, сладчайшая из Лун.
А вдалеке Хосров, меж горького досуга,
Все друга поминал, все ожидал он друга.
Да! Ожидание — тягчайшая беда.
Но кончится оно — все радостно тогда.
О ты, что вдаль взирал, не опуская вежды!
Надеющийся! Глянь — исполнены надежды.
Хосров узнает о смерти отца
Чуть опьяненный, шах вздремнул; мечтает он:
Его благой удел свой позабудет сон.
И вот спешит гонец, и вот он в шахском стане,
И развернул Слону рассказ об Индостане.
Фарфор китайский — взор: он влагой полонен.
Как волос негра — стан: весь изогнулся он.
О крючья черных строк О черная кручина!
Бесчинна смерть, — и пуст и Зенга трон и Чина.
Где шах? Лишь ты взирай на все его края.
Ему лишь посох дан, уж нет ему копья!
Владыка мира, верь, уж не увидит мира,
А ты — владычествуй, тебе дана порфира.
И приближенные, а было их не счесть,
Друг другу не сказавшему послали весть.
«Остерегайся. В путь сбирайся во мгновенье.
Мир выскользнет из рук, опасно промедленье.
Хоть в глине голова, — ты там ее не мой.
Хоть слово начал ты, умолкни, как немой».
Когда Хосров узрел, что дней круговоротом
Он трону обречен и горестным заботам, —
Постиг он: с индиго хранит поспешный рок
Бакан, и уксус дней от меда недалек,
И воздух, что родят земли неверной долы, —
То шершня кружит он, то в нем летают пчелы.
Опала, почести, любовь, и злость, и яд
С напитком сладостным — все это дни таят.
Земля! Какой ручей ты не засыплешь прахом?
Твой камень много чаш одним ломает взмахом
Кто скован бытием — идет путями бед.
Покой — в небытии. Пути другого нет.
Брось на ветер скорей свой груз напрасный — душу!
Замкни темницу зла, моря забудь и сушу.
Весь мир — индусский вор: чтоб он не отнял кладь,
Чтоб не скрутил тебя, — с грабителем не ладь.
Знай, в этой лавочке ты не отыщешь нитки
Без колющей иглы, лишь иглы в ней в избытке.
Вот тыквенный кувшин, вода в нем что кристалл,
Что ж от водянки ты, как тыква, желтым стал?
Деревьям лишь тогда в весенней быть одежде,
Когда все почки их разломятся, — не прежде.
Пока не сломит рок согнувшийся хребет,
Он снадобья не даст для исцеленья, нет!
Наденешь саван ты, зачем же — молви толком —
Как шелковичный червь, ты весь облекся щелком?
Зачем роскошество — носил бы полотно.
Тебя в предбаннике разденут все равно.
В простой одежде будь, она пойдет с тобой
Пока ты бродишь здесь дорогою любою.
Ты отряхни подол от множества потреб,
Доволен будь, когда один имеешь хлеб.
Творить неправду, мир, намерен ты доколе?
Тебе — веселым быть, мне- корчиться от боли?
Я в горе — почему ж твой слышится мне смех?
Я свержен — и тебе я не хочу утех.
Ты продаешь ячмень, а нам кричишь: пшеница!
Ячмень в твоем пшене сгнивающий таится.
Я — лишь зерно пшена, и желт я, как ячмень.
Пшеницы мне не дав, молоть меня не лень?
Довольно предлагать да прибирать пшеницу,
А мне — быть жерновом, перетирать пшеницу!
Уж лучше в омуте, где ночь, лишь ночь одна,
Ловить ячменный хлеб я буду, как луна.
О Низами! Из дней уйди ты безотрадных,
Весь этот грустный мир оставь для травоядных.
Питайся зернами да езди на осле.
Ты жди Исы, томясь в земном, житейском зле.
Ты — ослик. Вот и кладь! Одну ты знай заботу.
Ведь ослики — не снедь. Их ценят за работу.
Хосров восходит на трон вместо отца
Когда промчалась весть, что царствованья груз
Велением творца сложил с себя Ормуз,
Шах, в юном счастии не ведавший урона,
В столице поднялся на возвышенье трона.
Хоть в мыслях лишь к Ширин влекла его стезя,
Все ж царство упустить наследнику нельзя.
То государства он залечивал недуги,
То взоры обращал он в сторону подруги.
И за строительство его уж люди чтут,
Уж много областей он охранил от смут.
В несчастья вверженных залечивалась рана:
Шах справедливостью затмил Ануширвана.
Но вот закончились насущные дела.
Опять к любви, к вину душа его влекла.
Мгновенья не был он без чаши, без охоты.
Когда ж он о Ширин вновь полон стал заботы,
Спросил придворных он, что слышали о ней.
Ему ответили: «Уже немало дней,
Как из дворца, что там, где сумрачно и хмуро,
Она умчалась прочь. С ней видели Шапура».
Круговращеньем бед внезапно поражен,
Шах небо укорял. Но что мог сделать он?
Воспоминания он предавался негам,
И черный конь прельщал его горячим бегом.
Как ночь, его Шебдиз, ну, а Луны — все нет!
Он камнем тешился, но помнил самоцвет.
Шапур привозит Ширин к Михин-Бану
