пригретая ласковым теплом.
Случилось так, что в конце лета я надолго уезжал из города.
Оставить дрозда было не с кем. Николай Иванович, может, и взял бы взрослую птицу, но и он отдыхал где-то в Адлере или в Сочи. С тяжёлым сердцем решил я выпустить, приёмыша на волю.
Я увёз дрозда за город и отпустил в мачтовом сосняке, на солнечной сухой поляне. Сперва он стоял неподвижно, присматривался к непривычной обстановке, но скоро освоился. Забегал по траве, вспугивая бабочек, клевал муравьёв и„ казалось, перестал обращать внимание на человека.
Я спрятался за две сосёнки. Кич по-прежнему беззаботно суетился. Вот он замер, подняв голову, вытянулся. Пугливо порхнул на ветку и закричал. Это был крик взрослой птицы, перемежаемый пронзительным цыканьем.
«Как скоро он меня забыл!» - горько подумал я, выходя из-за укрытия, отправляясь в обратный путь. Но тут же услышал я шум крыльев. Через мгновение Кич сидел на моём плече…
Мы провели в лесу весь день. Много раз я прятался, и. каждый раз птица безошибочно находила меня.
А все-таки надо было расставаться.
Я убежал от своего питомца и с тяжёлой душой вернулся домой. Мне казалось, что я совершил предательство. Как в сказке про того отца, который завёл своего мальчика далеко в лес и бросил там одного. Долго успокаивал я совесть рассуждениями, что лесной птице будет лучше в лесу, чем в самом прекрасном садке. Я знал - не всегда так бывает. Ведь возвращались же обратно в клетку самые взыскательные мои птицы: московки, зорянки и белые лазоревки.
С тех пор прошло два года. Тихая глубокая осень стояла на дворе. Снег ещё не выпал, и октябрьский холодок - предвестник сухих морозов, слегка пощипывал уши. Вместе с. Николаем Ивановичем мы бродили за городом в облетелых перелесках, искали стайку северных птиц-щуров. Щуров мы не нашли, зато увидели большую компанию дроздов-деряб и белобровиков. Они кормились на рябинах у опушки сырого чернолесья.
Завидев людей, стая снялась, с тревожным храпом птицы полетели в глубь леса. На рябине остался один дрозд. Он уже совсем собрался лететь, да вдруг замер, вытянулся, нагнув голову к ветке.
Мы тоже остановились.
Не Кич ли это? Догадка пришла непроизвольно. Что-то знакомое чудилось мне в этом дрозде, с виду ничем не отличавшемся от остальных.
- Кич! - крикнул я. - Кич!!
Птица склонила голову. Она уже без боязни смотрела на меня. Она не улетала.
- Ну, он же! Конечно, он! Кич. Кич. Фью-фью.
И вдруг дрозд взъерошил перья на затылке, насторожённость его слетела.
Я увидел того самого милого дроздёнка, который так жадно тянулся когда-то мне навстречу. Он не закричал, не полетел ко мне, и всё же я был уверен - это Кич. Пастух безошибочно знает своих овец. Ни один дикий дрозд не подпустил бы нас так близко, ни один не приподнял бы перья на затылке - знак радости и привета в мимике птиц.
Лишь когда я подошёл совсем близко, дрозд вспорхнул и полетел.
Всю обратную дорогу мы спорили. Николай Иванович уверял, что я ошибся.
- Дрозды, - говорил он, - птицы дикие, приручаются с трудом. Вон я певчего дрозда шесть лет держал. Тоже выкормыш был. А выпустил в прошлом году, так он от меня лётом улетел.
- Так это певчий, - возражал я, - а мой Кич белобровик. Белобровики всегда ручнее.
- Мало ли чего!
- Зачем же он остался?
- Ну, полюбопытней остальных. С рябины не хотелось улетать…
Я замолчал. Я был уверен в своём.
А вы как думаете?
Кто из нас, мальчишек, не занимался ловлей птиц! Я помню студёные осенние деньки, заброшенный огород с зарослями репья и крапивы, где вместе с другом Женькой мы ловили чечёток, щеглов и снегирей.
Первое время нас до дрожи радовала каждая птичка, которая попадала в тайник или западню. Но, когда снег закрывал землю и голодные птицы доверчиво шли во всякие ловушки, ребячья жадность понемногу притуплялась. Пойманные птицы казались слишком обычными, и мы отпускали их на волю. Нам хотелось увидеть других, непременно самых красивых.
- Что тут, всё чечётки да чечётки, - ворчал неугомонный Женька. - Вот бы в Африку махнуть или в Индию! Уж там точно повидали бы…
И мы простодушно совещались о том, как будем путешествовать и сколько сухарей возьмём на дорогу. Ведь если человеку двенадцать лет, его фантазии не бывает пределов.
О планах своих мы помалкивали и лишь однажды поделились ими с Женькиным дедушкой. Этот добрый старик знал любые секреты из жизни мелких пичужек. На удивление всем, дома у него жили корольки, долгохвостые синички, соловьи и даже пеночки - самые нежные и слабенькие птички, которых никто из любителей не брался держать.
Старик внимательно выслушал нас, пожевал беззубым ртом и негромко сказал:
- Вы, ребятишки, малы ещё. Путешествовать да в Индию ездить вам рановато. А что нет интересных птиц у нас, это вы зря говорите. Есть такие - и не хуже попугаев будут.
И он рассказал про редкую птичку - князька.
- Она поменьше воробья, - говорил старик, - беленькая и пухлая, а крылья и хвост у неё синие и на солнышке голубым отливают. В народе птицу князьком зовут, а по-научному - белой лазоревкой.
- Дедушка, - заспорил Женька, - такой птички и нет совсем. И у Брема ничего про неё не написано.
- А почём ты, Женюшка, знаешь, - улыбнулся старик, - может, твой Брем и в глаза-то её не видал. Птицу-князька я сам ловил, самому и держать приходилось.
Долгие годы прошли после того разговора: Женька вырос, и я взрослым стал, дедушка давно умер, а слова его про красавицу птичку запомнились мне навсегда.
Я часто ходил по лесам, видел разных зверей и птиц, и только дедушкин князёк всё ещё не попадался мне. Но ведь можно искать долгие годы, а найти неожиданно. Так случилось и на этот раз.
Возвращаясь с охоты, я шлёпал по грязной лесной дороге.
До города оставалось километров восемь, когда я свернул в сторону и пошёл прямиком через болото. Здесь было ближе. Прыгая с кочки на кочку, я продвигался вперёд. Какое унылое место! Болотные травы, прихваченные инеем, склонились и пожелтели. Одни кочки ещё зеленеют жёсткой осокой. Редкие камышины гнутся под порывами ветра и сухо,
