Когда уже все решили, что Ленский убит, Онегин, который должен был бы броситься к нему и быть в страшном смятении, стал подходить к убитому очень спокойно поначалу. И я испугался, не собирается ли Онегин сделать контрольный выстрел в голову. Нет, не делал Евгений, конечно, никаких контрольных выстрелов. Хотя после этой дурацкой потасовки у Лариных на балу, можно было ожидать всего, чего угодно.
Третий акт. Гремит полонез. А занавес вверх не идет. Мы сидим и смотрим в пустоту. У меня хорошее воображение. Я закрываю глаза и представляю себе, как все должно быть. Еще один виток полонеза: “ТРРРЬЯЯЯМ-ПАРАРАМ, пам-пам, ПАРАМ-ПАРАМ, ПАРАРАМ...” Занавес наконец-то ползет вверх. Что это? Бал решили упростить до предела. То бишь отменить совсем. И все теперь в двух оставшихся картинах будет происходить на дворе, на свежем, так сказать, воздухе. Да, конечно, я прекрасно понимаю, сколько надо трудиться, чтобы показать бал в аристократическом петербургском доме. Гораздо проще сослаться на первоначальный замысел Чайковского, мол, он хотел, чтобы было все просто. И этим все объяснить. Объяснить-то можно все, что угодно. И отсутствие декораций и массовых сцен. Заодно и все промахи. Ведь это же так задумано было: «Слыхали ль вы» должно доноситься откуда-то из дома.
Все можно объяснить. Беда только в том, что оно так НЕ РАБОТАЕТ. И я бы добавил еще вот что: когда вы слепо следуете авторскому замыслу и у вас ничего не получается – это не называется новаторством.
Полонез оказался ключевым поворотным моментом. После него уже и музыка Чайковского не в радость стала, и певцов уже слушать не хотелось.
Ария Гремина “Любви все возрасты покорны” пошла. Не дотянул Михаил Кит внизу. Захрипел даже немного. Говорят, простужен был. Не сомневаюсь, что простужен. Русские всегда хорошие басы привозили...
А теперь несколько слов об оркестре. Хотя я так был ошарашен всеми этими накладками, что оркестру уже много внимания моего уделить не смог. Но показалось мне, что отыграли ребята без особых погрешностей. Один раз, правда, чуть было с хором не разошлись. Но в конце концов как-то все сошлось. Не всегда все разобрать можно было. Самые-самые первые звуки контрабасные, как ни старался я, так и не услышал. Ну если пиццикато ваше, ребята, не слышно в зале, так, может, смычком надо сыграть. Как раньше, я помню, играли. Но это, знаете, мелочи, конечно.
В перерыве я подошел к оркестровой яме. Молодой скрипач пытался сыграть какой-то пассаж из третьего акта. И ошибся примерно на полкилометра. Попробовал второй раз. Получилось лучше – на полметра не дотянул. Тогда он стал медленно выигрывать отдельные ноты. И ноты эти, хотя и очень еще фальшивые, уже были почти что правильные. Во всяком случае, стало понятно, что он пытается сыграть. И только страшно было представить себе, как он будет это все в темпе играть. И я подумал, какая все-таки это сила – оркестр. Гремит, звенит – кто разберет. Вот только духовики – это должны быть крепкие ребята. Потому что почти каждый из них – солист. А струнники... Наяривай себе смелее. В шуме вся грязь потонет.
Последняя, седьмая картина. Вы помните, теперь до самого конца все будет происходить на свежем воздухе. Около той же стенки-панели, которая и на балу была, и на дуэли, и везде. Дослушиваю дуэт Онегина с Татьяной уже чисто механически. И когда в самом конце Онегин упал в тоске и все поглядывал, когда же занавес закроется, чтобы ему уже встать можно было, я с облегчением вздохнул и пошел к выходу.
Мне было очень грустно. И тут меня одна интересная мысль посетила. И я подумал, что же это такое получается? Упрощали все, упрощали, а до такой простой штуки не додумались. Смотрите, у них Евгений пел Владимира, а Владимир – Евгения. Зачем такие сложности? Надо, конечно, было и здесь все проще сделать. А вы как думаете?
