Рэнди вытащил сигарету, зажег ее от прикуривателя.
– Не знаю. Ни черта я больше не знаю. Никогда б не подумал, что грязер на такое способен.
– «Грязеры» тут ни при чем. Мой приятель, вон там, он бы не полез, например. А ты, может быть, и полез бы, а твой друг – нет. Это все от человека зависит.
– Я сегодня на схлест не пойду, – медленно сказал Рэнди.
Я внимательно поглядел на него. Ему было лет семнадцать, не больше, но он уже был старым. Старым – как Даллас. Черри говорила, что ее друзья, мол, такие все из себя опытные, что их уже ничем не проймешь, но ведь она же помнила, как смотрела на закат. Рэнди вроде тоже был весь такой опытный и непрошибаемый, а в глазах – боль.
– Как же мне это все надоело. Сил уже никаких нет. Боб был хорошим парнем. Лучше друга не найдешь. Да, он классно дрался, и был крутым чуваком, но еще он ведь был – и человеком. Понимаешь?
Я кивнул.
– А вот теперь он умер, у его матери нервный срыв. Они его избаловали. То есть я о чем, таким сыном все родители бы гордились – симпатичный, умный и все такое, – но они ему во всем потакали. Он только и ждал, когда же ему кто-нибудь скажет: «Нет», а они все не говорили. А ему только это было нужно. Чтобы кто-нибудь сказал ему – «Нет». Чтобы кто-нибудь установил правила, обозначил границы, дал ему то что-то весомое, от чего можно оттолкнуться. Нам всем, на самом деле, это нужно. Однажды… – Рэнди попытался улыбнуться, но я видел, что он чуть не плачет, – …однажды он пришел домой пьяный просто как свинья. Думал, ну уж тут-то они ему всыплют. А они, знаешь, что? Решили, что это они что-то не так делают. Решили, что это они во всем виноваты – что это они не оправдали его надежд, что это они его довели типа. Взяли всю вину на себя, а ему ничего и не было. А если б его старик просто его выпорол бы – хотя бы разок, как знать, может, он сейчас бы и жив был. Не знаю даже, зачем я тебе это все рассказываю. Никому больше я этого рассказать не могу. Мои друзья… они думают, что у меня крыша поехала, что я раскис. Может, так оно и есть. А я только одно знаю – мне все это уже обрыдло. Этот пацан – приятель твой, который обгорел – он умрет?
– Может, – ответил я, стараясь не думать о Джонни.
– И вот сегодня вечером… на схлестах людей калечат, а когда и убивают. И мне это все надоело, потому что ничего хорошего из них не выходит. Вы ведь понимаете, что вам не победить, да? – Я промолчал, тогда он продолжил. – Вам не победить, даже если вы нас вздуете. Вы все равно останетесь там, где и были – на дне. И мы – так и останемся везунчиками, которым все с рук сходит. Так что, ничего хорошего из этого не выйдет – из этих драк и убийств. Ничего никому не докажешь. Победите вы, не победите вы – у нас это все равно из головы вылетит. Грязеры так и останутся грязерами, а вобы – вобами. Мне иногда кажется, что настоящие везунчики – это те, кто в серединке. – Он глубоко вздохнул. – Я б подрался, если б думал, что от этого хоть кому-то хорошо станет. А так я, наверное, уеду из города. Возьму все деньги, какие есть, сяду на свой старенький «мустанг» и свалю.
– Если сбежать – не поможет.
– Черт, да знаю я, – считай, что всхлипнул Рэнди, – но что мне еще делать? Не пойду на схлест, скажут – трус, а пойду – сам себя возненавижу. Не знаю, что делать.
– Если б я мог тебе помочь, помог бы, – сказал я.
Я вспомнил слова Черри – людям везде несладко. Теперь-то я ее понимал.
Он взглянул на меня.
– Нет, не помог бы. Я же воб. Стоит заиметь немного денег, и весь мир тебя уже ненавидит.
– Нет, – ответил я, – это вы весь мир ненавидите.
Он только посмотрел на меня – посмотрел так, будто ему не семнадцать, а все двадцать семь. Я вылез из машины.
– Ты бы спас детей, если б там очутился, – сказал я. – Ты поступил бы так же, как мы.
– Спасибо, грязь, – сказал он, пытаясь улыбнуться. И осекся. – Я не хотел. То есть спасибо, чувак.
– Меня зовут Понибой, – ответил я. – Приятно было с тобой пообщаться, Рэнди.
Я пошел обратно к Смешинке, а Рэнди погудел клаксоном – посигналил друзьям, что можно садиться в машину.
– Чего он хотел? – спросил Смешинка. – Что мистер Супервоб желает нам сообщить?
– Никакой он не воб, – сказал я, – обычный парень. Просто поговорить хотел.
– Хочешь, сначала в кино сходим, а потом – к Джонни и Далласу?
– Не-а, – ответил я, закуривая.
Голова у меня еще болела, но чувствовал я себя получше. Вобы все-таки оказались обычными людьми. Всем приходится несладко, но так даже лучше. Так ты хотя бы знаешь, что и там, на другой стороне, – тоже люди.
Медсестры не пускали нас к Джонни. Он был в критическом состоянии. Посещения запрещены. Но Смешинка слова «нет» не понимает. Тут лежит его приятель, и он с ним повидается. Мы и просили, и умоляли, но безуспешно, пока наконец не вмешался доктор.
– Пустите их, – сказал он медсестре. – Он про них спрашивал. Теперь уж не повредит.
Смешинка не обратил внимания на то, каким голосом он это сказал. Значит, все правда, заторможенно думал я, он умирает. В палату мы вошли считай что на цыпочках, больничная тишина нас пугала. Джонни лежал и не двигался, глаза у него были закрыты, но едва Смешинка сказал: «Привет, Джонни-кед», как он открыл глаза и посмотрел на нас, пытаясь улыбнуться.
– И вам привет.
Медсестра раздернула шторы и улыбнулась:
– Так, значит, говорить он все-таки умеет.
Смешинка огляделся.
– Дружок, с тобой тут хорошо обращаются?
– Не дают… – просипел Джонни, – не дают волосы бриолином нормально смазать.
– Ты не разговаривай, – сказал Смешинка, подтаскивая к кровати стул, – слушай и все. В следующий раз захватим тебе бриолина. У нас сегодня ночью большой схлест.
Огромные черные глаза Джонни стали еще больше, но он промолчал.
– Жаль, что вы с Далли не сможете прийти. Такого большого схлеста у нас давно уже не было… если не считать того раза, когда мы наваляли банде Шепарда.
– Он заходил, – сказал Джонни.
– Тим Шепард?
Джонни кивнул.
– Навещал Далли.
Тим с Далласом были старыми приятелями.
– А ты знаешь, что ты герой и про тебя в газетах написали?
Джонни кивнул и даже почти улыбнулся.
– Клево-кейфово, – выдавил он, но глаза у него так сияли, что я подумал – куда там джентльменам с Юга до Джонни Кейда.
Я видел, что ему тяжело даже пару слов сказать, он был бледный, одного цвета с подушкой, и выглядел ужасно. Смешинка притворялся, будто ничего этого не замечает.
– А кроме бриолина, еще что-нибудь нужно, малыш?
Джонни еле заметно кивнул.
– Книжку, – он поглядел на меня, – новую раздобыть сможешь?
Смешинка тоже на меня посмотрел. Я ему не рассказывал про «Унесенных ветром».
– Он просит принести ему «Унесенных ветром», чтоб я ему почитал, – объяснил я. – Сбегаешь в магазин, купишь?
– Ладно, – бодро откликнулся Смешинка. – Вы только никуда не уходите.
Я уселся на место Смешинки и стал думать, что бы такого сказать.
– Далли выкарабкается, – наконец сообщил я. – И у нас с Дэрри теперь все хорошо.
Я знал, что Джонни меня поймет. Мы с ним всегда были хорошими друзьями и, просидев столько времени в церкви, только сильнее сблизились. Он снова попытался улыбнуться, но вдруг побелел и зажмурился.
– Джонни! – встревожился я. – Ты как, в порядке?
Он кивнул, не открывая глаз.
– Ага, просто иногда побаливает. Обычно не… Я ниже пояса ничего не чувствую.
Он тяжело задышал, потом затих.
– Плохи мои дела, да, Пони?
– Ты поправишься, – сказал я, стараясь говорить пободрее. – Иначе нельзя. Мы без тебя не справимся.
Я с ужасом понял, что это правда. Мы без него не справимся. Джонни жить не мог без банды, но и банда не могла жить без Джонни. По этой вот самой причине.
– Я больше не смогу ходить, – начал было Джонни, и голос у него задрожал. – Даже на костылях. Позвоночник сломан.
– Ты поправишься, – твердо повторил я.
А ну не реви, приказал я себе, только не реви, Джонни перепугаешь.
– Знаешь что, Понибой? Мне страшно до жути. Я раньше говорил, мол, пойду и покончу с собой… – он судорожно вздохнул. – А теперь я не хочу умирать. Мне мало. Шестнадцати лет мне мало. Если б я много чего успел сделать, много чего повидать – тогда другое дело. А так – нечестно. Я тебе знаешь, что скажу? Когда мы с тобой приехали в Виндриксвилль, я вообще впервые из наших краев выбрался.
– Ты не умрешь, – сказал я, стараясь говорить ровно. – И не накручивай себя, а то доктор нас больше к тебе не пустит.
За шестнадцать лет на улицах многому можно научиться. Но не тому, чему нужно учиться, не тому, что хочется. За шестнадцать лет на улицах многое можно перевидать. Но не то, что стоит увидеть, не то, что хочется.
Джонни прикрыл глаза, полежал так минутку. Когда столько лет живешь на нашей, восточной, стороне, учишься управлять эмоциями. Иначе так и взорваться недолго. Учишься плевать на все.
В палату заглянула медсестра.
